— Я еще должен принять Гримлунда.

— Владимир Ильич, я вынужден буду поставить на Совнаркоме вопрос о режиме работы Председателя.

Ленин нахмурился, но тут же улыбнулся.

— Товарищ Бонч-Бруевич! Не становитесь бюрократом! Отдыхать, батенька, будем, когда укрепим Советскую власть.

— А меня вы отослали в «Халилу».

Ленин засмеялся.

— Вы невозможный человек, Владимир Дмитриевич.

3

«Левые» чувствовали себя победителями. После окончания совещания лидеры «левых» не расходились. Они столпились в переднем углу зала, у стола президиума, вокруг Бухарина и шумно, со смехом, шутками продолжали разговор. Правда, в присутствии Ленина они не высказывали прямо довольства результатами голосования, но радость чувствовалась во всем: в том, как они говорили, как смеялись, каким Наполеоном выглядел Николай Иванович Бухарин. Он стоял в центре группы, довольно кругленький для своих тридцати лет и голодного времени, раскрасневшийся от возбуждения — от удовлетворения, наверное, своей пламенной, глубокой, как он считал, речью, которая, безусловно, сплотила сторонников революционной войны и дала им победу над самим Лениным. Тридцать два человека проголосовали за него, Бухарина, и только пятнадцать — за позицию Ленина. Шестнадцать голосов собрал Троцкий. Но Троцкий, его теория ближе, значительно ближе им, «левым», с Троцким можно объединиться и в ЦК, и на конференции, созыва которой они будут требовать, поскольку не удалось превратить в конференцию это совещание с делегатами Третьего съезда Советов и руководителями крупных партийных организаций.

Ленин тоже задержался в зале, в другом конце, у двери. Задержали его не столько единомышленники, сколько те «левые», которым, возможно, стало стыдно за бестактно-шумную реакцию Бухарина, Урицкого, Ломова, Осинского, Косиора… Конечно, ленинцам тоже хотелось поддержать, подбодрить вождя партии. Первым по-рабочему просто и искренне сделал это Федор Андреевич Артем:

— Не переживайте, Владимир Ильич. Этим наша борьба за мир не кончается.

Ленин в проходе между раздвинутыми в беспорядке венскими стульями благодарно сжал локоть своего верного единомышленника, сказал тихо:

— Товарищ Артем, я огорчаюсь не за себя. За них. Чему они радуются? Возможности похоронить Советскую власть?

Такого не скажешь громко, во весь голос, тем более официально, с трибуны. Есть чувство ответственности за свои слова. И такт. А главное — в пылу любой, самой острой полемики нельзя сказать такого, что дало бы этим молодым и горячим головам повод для раскола. Нельзя забывать, что люди они разные и не ахти какие теоретики. У всей группы «левых» есть одно хорошее качество — их молодость. А молодость иногда страдает ультрареволюционностью.

Владимир Ильич был благодарен Артему, другим товарищам и за поддержку с трибуны, и за дружеское участие. Однако он вовсе не чувствовал себя побежденным. Наоборот. Он радовался, ощущая в себе прежнюю боевитость — ту, которой всегда отличался в эмиграции. Правда, теперешнее положение вынуждало к большей дипломатии. Тезисами он уже начал новый этап пропаганды в партии за подписание мира. А результаты голосования на этом частном совещании ровно ничего не значат, ни для кого не являются обязательными. Лично для него они только осветили настроение некоторых руководителей Московской и Петроградской организаций. Того же Бубнова, Косиора, Вронского.

Задержал его на выходе, между прочим, Бубнов. Возможно, хотел как-то оправдаться.

— Владимир Ильич! Я стою на старой позиции Ленина! — воскликнул Андрей Сергеевич.

— В том и беда, что вы остаетесь на старой тактической позиции и упорно не желаете видеть, что возникла новая объективная ситуация. Повторяя старые лозунги, вы не учитываете даже, что мы, большевики, теперь вынуждены стать оборонцами. Произошла коренная перемена — создана республика рабочих и крестьян. Республика Советов.

Дзержинский всегда был верным ленинцем и ненавидел оппозиционеров. Однако сейчас переживал нелепость создавшегося положения, ибо искренне был убежден, что революция должна развиваться именно путем революционной войны победившего в России пролетариата против империализма, в данном случае немецкого. Кроме того, ему больше, чем кому-либо другому, было больно, что тот мир, который призывает подписать Ленин, отдает немецким империалистам на разграбление Польшу, Белоруссию, Литву.

Дзержинский не выступал на совещании. Многие из ленинских тезисов о мире произвели на него сильное впечатление. Но с последним тезисом, Лениным не зачитанным, а разъясненным устно, он никак не мог согласиться.

— Владимир Ильич, я готов многое принять. Но одного не понимаю. Как мы можем так легко отдать Польшу, Литву?

— Мы отдаем нелегко. С болью. И временно.

— Но вы сказали, что теперь мы объективно воевали бы за освобождение Польши…

— Я это сказал. И повторяю: положение таково, что само существование социалистической республики находится под угрозой. У нас выбор: либо поступиться правом на самоопределение нескольких наций, либо похоронить республику. Безусловно, интересы сохранения социалистической республики стоят выше. Вот почему лозунг революционной войны в данный момент — или пустая фраза, или — что особенно опасно — невольное заманивание в ловушку, расставленную империалистами, чтобы схватить нас за горло и задушить.

Неподалеку от Ленина стоял и Троцкий. Он не радовался ни победе «левых», ни своей победе. Троцкий, возможно, единственный из всех оппонентов Ленина понял, насколько это серьезный документ — ленинские тезисы о мире. Бухарин сорок минут трубил экспромтом о революционной войне. Сам он, Троцкий, тоже привычно попрактиковался в краснобайстве. Пленил слушателей логикой своих доказательств. Но слушателей было менее семи десятков. Что из его доказательств они запомнили? Ленин же написал основательную теоретическую работу, которую прочитает, будет изучать вся партия. Когда только успел при его занятости? Лев Давидович упрекнул себя — в Бресте он совсем мало написал, хотя политическая комиссия заседала всего час-два, да и то не каждый день.

Троцкий размышлял, каким образом нейтрализовать действие ленинских тезисов. Он любил метод доказательства от противного. В политике это ход «с пятой стороны». Подбить Ленина быстрее опубликовать тезисы. Вот что нужно! Тогда такое воронье, как Бухарин, Осинский, Радек, «расклюет» их по зернышку, оспорит каждое положение. Они запутают, затемнят простые и ясные мысли настолько, что обычному рядовому члену-партии, рабочему, из марксистской теории освоившему разве что лозунг революции, а тем более неграмотному крестьянину, будет невозможно разобраться, кто же больший революционер — Ленин или Бухарин. А в результате большинство может поддержать его, Троцкого, позицию. О, как ему хотелось, чтобы хоть одно стратегическое направление революции было определено его теорией! Пока что на всех этапах, от февраля до октября, и потом, в период своего триумфального шествия, революция развивалась по ленинской теории, по ленинскому плану. А ему, Троцкому, считавшему себя… ну, если не первым, то уж, во всяком случае, вторым теоретиком партии, отводилась роль практика, исполнителя. Он должен своей рукой подписать мир, необходимость которого так горячо и — нельзя не согласиться — обоснованно доказывает Ленин.

Дзержинский слушал Ленина не перебивая, было видно, как ему хочется понять логику ленинских доказательств. Практик, реалист, председатель ВЧК не мог не согласиться, что с теми вооруженными силами, какими располагает республика (их, по существу, нет), никакой войны вести нельзя, это действительно абсурдно.

— Товарищ Дзержинский, поезжайте на фронт… например, на Минский участок… к себе на родину… и посмотрите на армию — что от нее осталось. Думаю, вы не станете, как Осинский, кричать, что я хочу сослать вас на фронт?

— Что вы, Владимир Ильич! Я принимаю вашу аргументацию. Я хочу понять другое. Деликатности Дзержинского у Троцкого не было: любого собеседника он мог прервать на полуслове и заглушить своим красноречием. Так он и сделал.