— Уйду, уйду, — повторял Матвей. — А только с какой рожей я в отряд вернусь? Ты думаешь, легко мне там теперь будет?..

Леонтий не ответил.

Когда дверь за Матвеем захлопнулась, Настя подошла к Леонтию, стала против него и, глядя в глаза, как в ту ночь, когда они отправились на хутор к Харлампию, спросила:

— Это правда?

— Что, Настенка?

— Что ты приказ получил?

С минуту он молчал. Если следовать тому, что говорил Василий, надо и с ней, как с Матвеем договориться, а лучше б, может, обмануть, уверить, будто все то было капризом, следствием страха, растерянности. Но как обмануть?

Он ответил:

— Правда.

Она взмахнула рукой, словно посылая привет:

— Оттуда?

— Оттуда, Настя.

— А ты и теперь большевик? Ты не сердись, что я спрашиваю.

— Да. Надо, чтобы все-все по-прежнему было.

— Хорошо, — ответила Настя. — Все так и будет. Можно я с тобой работать стану? Я тебе обещаю: от меня ни в жисть никто ничего не узнает. И в лавку ты меня возьмешь помогать.

Он опять ответил не сразу. Сгорит ведь. Тогда и он сгорит. Он-то пусть. Устал как-то очень сегодня. А ее — жаль.

Ответил:

— Ладно. Но только не сразу. И чтобы внешне все как и прежде было. Это первое. И второе: все твои связи с подпольем, с Харлампием должны на нет сойти. Поняла? Тогда и начнешь работать.

— Хорошо, — повторила Настя. — Все так и будет.

Глаза ее сияли такой любовью к нему и таким восторгом, что он с тревогой подумал: «Выдаст, видом своим счастливым выдаст. По природе такая! И виновата не будет ни в чем!»

Обоз тянулся к Воронежу четыре дня. Пешком можно было б дойти быстрей, но Мария все эти дни пластом лежала на телеге.

Ехали тревожно. На ночь выставляли дозоры. Народ в деревнях волновался. В одном селе хозяин большого двора злорадно говорил Марии:

— Мы что? Мы — ничего. Нам что белые, что красные. Власть любая от бога. А вот только бают — в Воронеже на домах такие слова вывешены: «Товарищи пролетарии, спасайся кто может». Али врут люди?

Он говорил и жадно следил за выражением Марииного лица.

Но зато в другом селе обоз взбудоражила весть: в Германии революция! И как будто речь шла о событии кровном, давно ожидаемом, все поздравляли друг друга и радовались.

Последний переход совершали ночью и под утро остановились в трех верстах от Воронежа. Мария чувствовала себя уже почти совсем здоровой и сразу пошла в город.

Осень была теплая. На деревьях еще держалась багряная листва. Расцвеченный косыми лучами солнца Воронеж предстал пред ней с одного из взлетов дороги россыпью тысяч позолоченных светом домишек — мирный и праздничный.

«Спят. Рано еще», — решила она и, как только могла скорее, пошла по дороге, не успокоившаяся, а, напротив, еще более встревоженная безмятежностью города.

Вдруг протяжно ударили залпы: «Бах… бах… бах…» И только замерло эхо, церкви отозвались колокольным звоном: «Тиль… тиль… тиль… бум… бум… бум…» Город был по-прежнему пустынен, а звон все не умолкал. «Налет, что ли, господи? — думала Мария. — Может, наши из него вовсе ушли? Или это у них каждый день начинается так?»

Мария стремилась теперь быстрее пробраться к центру, под защиту стен больших высоких домов. Внезапно она увидела забор, сплошь залепленный объявлениями. Она торопливо стала читать первые попавшиеся ей на глаза:

«Тут еще советское все!» — со слезами радости решила она и пошла дальше.

Теперь ей стали попадаться люди. Почти все мужчины были с красными бумажными цветками в петлицах и красными лентами на фуражках, немало было и женщин в ало-красных платках. И Мария снова стала недоумевать: «Всегда у них так?»

За ее спиной застучали копыта лошади. Мария отступила к заваленке деревянного домика, а верховой в широкой и длинной синей блузе, проскакав мимо, остановился на перекрестке, где уже толпились люди, привстал в седле и закричал:

Прокричав это, он рванул повод и поскакал дальше. Мария проводила его изумленными глазами. «Да, видимо, это у них каждое утро так! — опять подумала она, но уже утвердительно и с радостным восхищением. — В самом деле, чего же праздновать, когда казаки на город идут? А может, отбили их?..»

Два голоса переговаривались за забором.

— Диво какое, — дребезжал старушечий голос. — Советы празднуют, и в церквах звонили…

— Празднуют пролетарии, рабочие. Это им звонят, — отвечал голос молодой и звонкий.

— Дуреха какая! Целый год в няньках, а до сих пор неотесанная. Чего ж празднуют?

— Не знаете? Празднуют потому, что власть себе год тому назад взяли.

— Ах ты дрянь! Тебе еще покажут власть!

Колокольный перезвон уже утихал, но на смену ему близилась музыка. Мария огляделась. Дом напротив украшал кумачовый плакат: «Да здравствует всемирная коммуна!» Возле него стояли красноармеец и женщина. Мария подошла к ним. Солдат объяснял женщине:

— Коммуна — это, матушка, когда собственности не будет. У тебя, к примеру, есть хлеб, вот ты и дашь мне пожрать.

— Тебе-то чего ради дам?

— А у меня будет, я тебе дам!

— Хле-еба, — протянула женщина. — У меня дома трое на пшене сидят. Ты уж первый дай, — она увидела узелок в руках Марии и спросила строго: — У тебя хлеб? На деньги даешь али меняешь?

— Вы меня спрашиваете? — растерялась Мария. — У меня нет ничего, что вы! У вас тут праздник очень большой. Я правильно поняла?

Женщина ей не ответила, да это уже и не было нужно, из-за угла вышла колонна людей с оркестром и красными флагами, а по бокам колонны бежали мальчишки. Под уханье труб и барабана раздавалось:

Повинуясь чувству окрыляющей радости единения, Мария пристала к колонне и вместе с ней вышла на широкую улицу, украшенную красными флагами и полотнищами. На тротуарах здесь теснились люди. Но в колоннах пели, размахивали флажками, а эти люди были молчаливо-задумчивы, безучастны. Одеты они были гораздо лучше, чем те, что шли по мостовой. То тут, то там высились инженерские фуражки с молоточками. В колоннах пели:

И чем больше хмурых зрителей теснилось у домов и заборов, тем громче, решительней пели в колоннах.

— Этот праздник у вас такой замечательный, — начинает Мария, обращаясь к мужчине в шинели, который шагает рядом с ней.

Он перебивает ее:

— Туда смотри!

Они проходят мимо высокого здания. На нем красные полотнища, а в окнах большие портреты. Он указывает на один из них:

— Наш Ильич! Наш Ленин!

На портрете мужчина в кепке. Больше Мария ничего не успевает разглядеть. Людской поток уносит ее.