Поняв раз и навсегда, что трибуна Собрания – это всенародная сцена, они стали прекрасными артистами.

Как и все настоящие артисты, они обладали звучными голосами и четкой дикцией. Они выбирали подходящий момент, чтобы произнести сакраментальный монолог или убийственную реплику.

Как и все настоящие артисты, они были очень непоследовательными, но зато, вжившись в роль, искренне верили тому, что говорили.

Когда король допускал их к власти, они становились верными его слугами. Когда король давал отставку жирондистским министрам, жирондисты наносили ему убийственные удары. Партия лавировала достаточно ломко для того, чтобы возглавить народное движение 20 июня и придти к власти после 10 августа 1792 года. Но, свергнув короля, жирондисты противились суду над ним.

Опираясь на поддержку широких слоев буржуазии, новые люди победили конституционалистов и развеяли иллюзию о конституционной монархии. Добившись привилегий для новых слоев населения, они посчитали свою миссию выполненной. Но, желая остановить революцию, жирондисты оказались как бы между двух огней: двор и крупная буржуазия пытались вернуть старый порядок, мелкая буржуазия и бедняки города и деревни громко заявляли о своих требованиях. В этой сложной ситуации жирондисты пытались придерживаться некой средней линии, они совершали сложные замысловатые маневры, бросались из одной крайности в другую. Сделав шаг вперед, они резко поворачивали назад. В конце концов они закружились на месте и потеряли головы… в буквальном смысле этого слова.

Они представляли собой группу талантливых солистов, но создать дисциплинированную организацию было выше их сил.

Лидеры жирондистов:

Вернио. Оратор более ослепительный, чем Мирабо, но твердо убежденный, что всегда и во всем на первом месте будет одно лишь слово. Он любил народ, но любил его как аплодирующую галерку.

Изнар. Его неистовые речи, проникнутые какой-то пророческой уверенностью, увлекали и опьяняли Собрание. Но с поразительной легкостью он сегодня говорил совсем не то, что вчера. И не потому, что он не придавал никакого значения словам. Он просто сегодня совершенно искренне думал иначе.

Гаде. Мрачный и саркастичный острослов, которого все боялись. Это он осмелился в Якобинском клубе прервать Робеспьера, когда тот произносил проникновенную речь о боге. После Гаде Робеспьеру крикнули: «Довольно глупых поучений, господин президент!» Он стремился скорее оскорбить противников, чем попытаться с ними договориться, скорее высмеять их доктрины, чем противопоставить им что-либо другое.

Жансоне. Наиболее спокойный, рассудительный оратор, тяжелая артиллерия жирондистов. Впрочем, впоследствии, в пылу партийной борьбы именно он окончательно озлобил монтаньяров (так называли депутатов, которые заседали на Горе, то есть на верхних скамьях Собрания, и которыми фактически руководил Якобинский клуб), сравнив их с гусями.

Кондорсе. Прославленный философ, мозг жирондистской партии. Выступал мало, но с его молчанием приходилось считаться.

Бриссо. Умелый политик, интриган, человек, способный на любые, самые неожиданные повороты. Его все время провозглашали вождем жирондистов, но он упорно отказывался от этой роли. Так кто же был вождем партии? Нетрудно предположить, что по логике своего характера эти пылкие мужчины должны были избрать лидером женщину, очаровательную женщину, отвечающую их поэтическим наклонностям, которая как бы символизировала собой их мечту, их светлый идеал – блистательную республику и прекрасную Францию. Истинные французы, горячие и непосредственные, неспособные подчиняться самому хладнокровному диктатору, – они преклонялись перед мадам Ролан.

Ее муж, будущий министр, давал аудиенции в присутствии жены, советовался с ней по любому вопросу. Мадам Ролан два раза в неделю устраивала обеды министрам и депутатам. На этих светских приемах под звон бокалов, под журчанье любезных комплиментов вырабатывалась политика партии.

Манон Ролан, женщина экзальтированная, выйдя замуж за пожилого умеренного чиновника, не нашла счастья в личной жизни и переключила свой бурный темперамент в сферу общественной деятельности. Будучи натурой поистине артистической, она никогда не раскаивалась, что променяла провинциальный театр семейной мелодрамы на столичную героическую трагедию: здесь были более увлекательные роли и больше зрителей. Но в выборе своего амплуа она недолго колебалась и остановилась на роли Жанны д'Арк. Она быстро вжилась в образ и искренне считала, что именно ей суждено спасти Францию. Революция представлялась Манон Ролан ярким спектаклем, где фейерверк речей сменяется благонамеренным восстанием народных масс, потом победоносным шествием французских войск (солдаты красиво и элегантно умирают за Свободу и Отечество, дамы аплодируют и вытирают глаза платочками с кружевами), а заканчивается все пышным праздником во славу Равенства и Справедливости, котильоном, который танцуют остроумные, образованные люди и, конечно, народ, но причесанный, умытый, хорошо одетый, – словом, все в рамках приличия.

Но впоследствии, когда революция повернулась неожиданной для Манон Ролан стороной, когда на сцене появился истинный хозяин Франции – неотесанный, грубый санкюлот, с лицом, измазанным грязью и кровью, – Манон Ролан прокляла народ, отошла от революции, но не отошла от своей роли. На эшафот она поднялась в белом платье, с ниспадающими до пояса пышными волосами и торжественно произнесла: «О свобода, сколько преступлений совершено во имя твое!»

(Все они любили говорить красиво!)

Новые люди привлекали всеобщее внимание не только в Законодательном собрании. Не только речи интеллигентных адвокатов волновали общественное мнение. В хаотичном водовороте событий и страстей всплыли фигуры откровенных авантюристов. Таким, например, был Дюмурье, человек честолюбивый, умный, решительный, абсолютно беспринципный – этакий Мирабо со шпагой. Чтобы захватить власть, он обманывал всех. Он одновременно интриговал с левыми и правыми. Он пришел в Якобинский клуб на поклон к Робеспьеру, предварительно облизав руку королевы. На какой-то момент ему действительно удалось обмануть всех – он стал министром и популярным генералом.

Однако мы уже убедились в том, что человек, который хочет обмануть революцию, обманывает в первую очередь самого себя. Дюмурье сначала предал жирондистов, потом предал короля, потом был предан королем, потом выиграл сражение при Вальми (положившее начало французским победам), потом пришел на помощь революционной Бельгии, потом предал Бельгию австрийцам, потом составил грандиозный контрреволюционный заговор. Когда заговор не удался, Дюмурье сбежал к эмигрантам, и его имя кануло в небытие.

Новые люди появились и в лагере левых. В Якобинском клубе все чаще раздавались обличительные речи Билло-Варена и Колло д'Эрбуа. Все громче звучал голос «Отца Дюшена», газеты, которую издавал бывший театральный служащий Эбер. Эбер завоевывал популярность не только лихими пассажами, посвященными семейству «добродетельного» Ролана. «Отец Дюшен» постепенно становился рупором парижской бедноты. Со страниц газеты раздавались наиболее решительные призывы. Жак Ру и Варле начинали агитацию в предместьях. Предместья, в свою очередь, выдвигали Шомета, Моморо, Анрио и других.

И наконец, на политическом горизонте возникла неуклюжая, квадратная фигура еще одного человека. Осыпаемый ударами реакционных газет и памфлетов, преследуемый судебными повестками, где надо, расталкивая плечами, где надо, пробираясь ползком, постепенно выходил на авансцену «величайший в истории (по словам Ф. Энгельса) мастер революционной тактики» Жорж Дантон. Вожак в клубе кордельеров, он и у якобинцев выступал более решительно, чем Робеспьер. В 1790 году его единственного изгнали из числа 96 членов Генерального Совета Коммуны, а уже в начале1792 года он приобрел широкую известность под именем «Мирабо черни».

Но самым непреклонным лидером левых, их идеологом стал «Друг Народа» – Марат.

Врач по профессии, проведший всю жизнь в нищете, Марат ненавидел богатых. Эта ненависть не была плодом раздумий о судьбах человечества и поисков всеобщего равенства. Он знал что такое бедность по собственному опыту. Он знал, что никогда не будет мира между бедными и богатыми. Он был убежден, что революция сможет победить только тогда, когда будет установлена железная диктатура городских низов. То есть он предвидел финал революции.