Это было целое открытие. Садык живет здесь, но спускается и в долину, к скелету своего отца. Зачем? Значит, он все еще его помнит? Вот они, загадки! Теперь, очевидно, этот Садык будет их задавать во множестве

Федор Борисович слез с дерева, оставил на нем засеку, заприметил местность и только после этого дал наконец отдых себе и Кара-Мергену. Они ели холодное мясо и лепешки, совсем не догадываясь, что рядом стерегут их волчьи глаза и что неподалеку, под Старой Елью, лежат в логове притихшие волчата Остроухой.

11

Федор Борисович и Кара-Мерген вернулись только на закате солнца. Увидя их издали, Скочинский и Дина побежали навстречу. Те тоже махали руками, что-то кричали, и видно было, что возвращались с хорошими вестями.

На склоне горы Кокташ они обнялись. Но Дина почувствовала крепкие объятия Федора Борисовича только тогда, когда он уже опустил руки и когда на лице у нее осталось лишь ощущение от его колючей щетины на подбородке. Он улыбался.

— Вы его видели? — вырвалось у Дины.

— Почти. Опять повезло Кара-Мергену. Он видел. А мне не удалось. Но главное, что он здесь! А вот еще находки, — сказал Федор Борисович. — Покажите, Кара-Мерген…

И все увидели в руках охотника разбитое ружье и ошметки лисьего малахая, которые тот вытащил из переметной сумы.

— Представьте, мы слышали его крик, — сказал Федор Борисович.

— Неужели?

— Да. Чистый, высокий голос. Слышится такое: «Ху-ги-и!»

— Хуги? — воскликнула Дина. — А что? Давайте его так и назовем?

Федор Борисович улыбнулся.

— Не возражаю. Пусть отныне он будет Хуги.

На третий день после возвращения с гор Кара-Мерген попросил Федора Борисовича дать ему винчестер, чтобы сходить за архарами.

— Я вечером обратно приду. Дикий козел принесу. Свежее мясо кушать будем.

И верно, в мясе была необходимость.

Кара-Мерген ушел, а Скочинский взялся за ремонт исковерканной кремневки. Из сухостойного ствола арчи вытесал приклад, долго затем работал над ним ножом, обтачивал, подгонял, обжигал на углях и наводил глянец другим куском дерева. Потом врезал замок, привинтил теми же шурупами, и ружье наконец обрело свой первоначальный вид. Стало даже лучше, новее. Его, как рассказал перед этим Кара-Мерген, подарил ему дед, и он же приучал внука к охоте.

Когда уже поздно вечером Кара-Мерген вернулся, неся на себе тяжелую тушу каменного козла, Скочинский встретил его подарком.

Радости Кара-Мергена не было границ. Получив обратно кремневку, он тут же сел в сторонке и своим острым засапожным ножом сделал внизу на цевье ложи сорок зарубок. Таким образом, счет убитым медведям был справедливо восстановлен.

— Ваша винтовка шибко хороший, — сказал он, посмеиваясь, — но моя мультык лучше. Память больно дорогой.

Отдыхали, сытно ели, набирались сил для ухода в горы на долгое время. Надо было дать успокоиться и Хуги. Да и опекуны его снова должны были почувствовать себя в безопасности. Иначе можно спугнуть их и заставить покинуть свои охотничьи угодья вместе с питомцем.

Кара-Мерген высказал пожелание, что надо бы захоронить останки Урумгая, а то, мол, и без того долго душа покойного не знает приюта, одиноко кочует по этой долине и плачет голосом шакала. Федор Борисович пообещал успокоить неприкаянную душу умершего, но не сейчас, а после того, как они поближе познакомятся с образом жизни его одичавшего сына.

— Дундулай-ага, — спросил Кара-Мерген, — а Садыка будем ловить? (Кажется, он начинал верить, что Хуги — это не Жалмауыз, а действительно племянник Ибрая.)

— Пока тоже не будем, — ответил Федор Борисович. — Нам важно проследить за ним в естественных для него условиях. Как мальчик сумел выжить, как он живет сейчас, каковы его отношения к своим приемным родителям.

Кара-Мерген выразил недоумение:

— Его поймать надо. Надо сказать: у тебя дядя есть, братишка есть, зачем ты по горам гуляешь? Тогда он сам скажет, как его аю брал, как жил, что кушал, по каким местам ходил. Все скажет.

— Да в том-то и беда, что он говорить не умеет, — вздохнул Федор Борисович.

— Как не умеет? Ему два года было, когда аю тащил. Наверно, хорошо калякал, — не сдавался Кара-Мерген. — А если забыл, учить будем.

— А медведя вы бы научили разговаривать?

Этот вопрос даже возмутил охотника:

— Аю — это аю. А Садык — человек, у него язык есть, ум есть. Обязательно говорить должен.

— Нет, Кара-Мерген. Не будет он разговаривать. Слишком много времени прошло. Все забыто, и все утрачено. Он почти такой же медведь, и повадки его медвежьи. Дети всему учатся от родителей — и разговаривать и понимать. А Садык учился жизни у медведей. Ничего другого не знает. Людей он боится, как боится их медведь. Вот в чем дело.

Кара-Мерген все-таки не верил. Разговор этот происходил на лужайке перед палаткой. В сторонке мирно потрескивал костер под казаном, в котором варилось мясо тека, высоко уходил в безветренное небо опаловый столб дыма. Вокруг, трубно гудя, летали шмели, жужжали дикие пчелы, беспечно носились огромные, присущие горам, с разноцветными вензелями на крыльях бабочки.

Федор Борисович решил рассказать Кара-Мергену легенду, которая как-то могла бы растолковать ему бесплодность его надежды.

— Давно случилось, — начал Федор Борисович. — Больше трехсот лет назад. Индийский падишах Акбар решил устыдить самоуверенных мудрецов…

Начало легенды сразу пришлось Кара-Мергену по душе. Акбар, мудрецы — это было в казахском духе. И чтобы слова русского ученого, входя в одно ухо, не вылетали бы из другого, он надвинул свой тумак [10] на одну сторону, подставив другую.

— Его мудрецы доказывали, — продолжал Федор Борисович, — что каждый ребенок все равно будет знать свой язык, если даже его не учить. Так, мол, каждого человека, какой бы он нации ни был, сотворил бог. Акбар не согласился с мудрецами и повелел отобрать у своих слуг детей и поместить на семь лет в отдельные покои, то есть большие каменные кибитки. А слугам, которые должны были за ними ухаживать, вырезали языки, чтобы они не могли научить детей разговаривать. Кибитки закрыли на замок, а ключ взял себе Акбар и повесил на грудь.

— Хм, ай-яй-яй! — изумлялся Кара-Мерген жестокости опыта.

— Прошло семь лет, — рассказывал Федор Борисович, — и за это время дети ни разу не слышали человеческого голоса. Наступил срок открыть двери. В сопровождении мудрецов, когда-то поспоривших с ним, падишах Акбар вошел в покои, открыв их своим единственным ключом. Когда вошли, то услышали вместо человеческой речи дикие вопли, крики, вой, мяуканье. Никто из детей не произнес ни одного слова. Они не знали человеческой речи. И тогда падишах Акбар прогнал со двора хвастливых и неумных мудрецов…

— Смотри-ка, — сказал Кара-Мерген, выслушав легенду, — а я думал, что племянник Ибрая калякать может. Но, наверно, у него память все-таки есть, раз он сюда ходил своего мертвого отца проведать?

— Верно, — подтвердил Федор Борисович, — какие-то остатки этой памяти сохранились. Но на самом деле все гораздо сложнее. Вот поэтому-то я и не хочу пока предавать земле прах Урумгая.

— О аллах! — воскликнул Кара-Мерген.

Этот разговор навел на размышление и Скочинского с Диной.

— Удивительно все-таки, — сказал Скочинский, — ведь одичавший человек, этот самый Homo ferus, все фактически оставляет при себе: человеческий мозг, задатки, память, способность усваивать речь, а вот развить их людям не удается.

— Частично удается, — ответил Федор Борисович. — Но только частично. Многие примеры нас убеждают в этом. Дело в том, что бывает упущен критический момент, когда дети еще способны преодолеть «психический барьер», который отделяет в них инстинктивные задатки от сознания. И преодолеть его можно только в определенном возрасте, примерно до четырех лет. Дальше этот барьер, очевидно, становится все более неприступным, и зачатки сознания, не сумев преодолеть его, постепенно глохнут. Разбудить их уже почти невозможно. Вот вы, Дина, с какого времени помните свое детство?