С. А. Раевскому

<Петербург, первая половина марта 1837 г.>

Любезный друг Святослав.

Ты не можешь вообразить, как ты меня обрадовал своим письмом. У меня было на совести твое несчастье, меня мучила мысль, что ты за меня страдаешь. Дай бог, чтоб твои надежды сбылись. Бабушка хлопочет у Дубельта и Афанасий Алексеевич также. Что до меня касается, то я заказал обмундировку и скоро еду. Мне комендант, я думаю, позволит с тобой видеться — иначе же я и так приеду. Сегодня мне прислали сказать, чтоб я не выезжал, пока не явлюсь к Клейнмихелю, ибо он теперь и мой начальник <…>. Я сегодня был у Афанасья Алексеевича, и он меня просил не рисковать без позволения коменданта — и сам хочет просить об этом. Если не позволит, то я всё приеду. Что Краевский, на меня пеняет за то, что и ты пострадал за меня? — Мне иногда кажется, что весь мир на меня ополчился, и если бы это не было очень лестно, то право, меня бы огорчило… Прощай, мой друг. Я буду к тебе писать про страну чудес — восток. Меня утешают слова Наполеона: Les grands noms se font à l’Orient.[30] Видишь: всё глупости. Прощай, твой навсегда

М. Lerma.

М. А. Лопухиной

31-го мая <1837 г.>

Je tiens exactement ma promesse, chère et bonne amie, et je vous envoie ainsi qu’à madame votre sœur les souliers circassiens que je vous avais promis; il у en a six paires, et vous pouvez facilement partager sans vous quereller; je les ai achettés dès que j’ai pu en trouver; je suis maintenant aux eaux, je bois et je me baigne, enfin je mène une vie de canard tout-à-fait. Dieu veuille, que ma lettre vous trouve encore à Moscou, car si elle va voyager en Europe à vos trousses, elle vous attrapera peut être à Londres, à Paris, à Naples, que sais-je, — et toujours dans des endroits où elle sera pour vous la chose la moins intéressante, de quoi dieu la garde et moi aussi. — J’ai ici un logement fort agréable; chaque matin je vois de ma fenêtre toute la chaîne des montagnes de neige et l’Elbrous; et maintenant encore, au moment où j’écris cette lettre, je m’arrête quelques fois pour jeter un coup d’oeil sur ces géants, tant ils sont beaux et majestueux. J’espère m’ennuyer joliment tout le temps que je passerai aux eaux, et quoiqu’il est très facile de faire des connaissances je tâche de n’en pas faire du tout; je rôde chaque jour sur la montagne, ce qui seul a rendu la force à mes pieds; aussi je ne fais que marcher; ni la chaleur ni la pluie ne m’arrêtent… Voici à peu près mon genre de vie, chère amie, ce n’est pas fort beau, mais… — dès que je serai guéri j’irai faire l’expédition d’automne contre les circassiens, quand l’empéreur sera ici…

— Adieu, chère, je vous souhaite beaucoup de plasir à Paris et à Berlin. — Alexis a-t-il reçu sa permission; — embrassez le de ma part — adieu.

Tout à vous M. Lermontoff.

P. S. De grâce, écrivez-moi — et dites si les souliers vous ont plu.

Я в точности выполняю свое обещание, дорогой и добрый друг, и посылаю вам и сестре вашей черкесские башмаки, какие обещал: тут их шесть пар, так что вы можете легко поделиться без споров. Купил я их сразу, как только удалось найти; я теперь на водах, пью и принимаю ванны, в общем живу совсем как утка. Дай бог, чтобы мое письмо застало вас в Москве, ибо если оно начнет путешествовать в Европе по вашим пятам, оно вас настигнет быть может в Лондоне, Париже, в Неаполе, как знать, — во всяком случае в таких местах, где оно будет для вас наименее интересным предметом, а от этого спаси его бог, да и меня тоже. — У меня здесь очень славная квартира; из моего окна я вижу каждое утро всю цепь снеговых гор и Эльбрус. И, сейчас, покуда пишу это письмо, я иногда останавливаюсь, чтобы взглянуть на этих великанов, так они прекрасны и величественны. Я надеюсь порядком проскучать в течение всего того времени, которое проведу на водах, и хотя очень легко заводить знакомства, я стараюсь этого совсем не делать. Я каждый день брожу по горам, и только это укрепило мои ноги; я только и делаю, что хожу; ни жара, ни дождь меня не останавливают… Вот приблизительно мой образ жизни, дорогой друг; это не так уж прекрасно, но… — как только я выздоровлю, я отправлюсь в осеннюю экспедицию против черкесов в ту пору, когда здесь будет император.

Прощайте, дорогая, я желаю вам побольше веселиться в Париже и в Берлине. Получил ли Алексей отпуск? Поцелуйте его за меня. Прощайте. Весь ваш М. Лермонтов.

Р. S. Пожалуйста, пишите мне и сообщите, понравились ли вам башмаки.

E. А. Арсеньевой

<Пятигорск> 18 июля <1837 г.>

Милая бабушка! пишу к вам по тяжелой почте, потому что третьего дня по экстра-почте не успел, ибо ездил на железные воды и, виноват, совсем забыл, что там письма не принимают; боюсь, чтобы вы не стали беспокоиться, что одну почту нет письма. Эскадрон нашего полка, к которому барон Розен велел меня причислить, будет находиться в Анапе, на берегу Черного моря при встрече государя, тут же, где отряд Вельяминова, и, следовательно, я с вод не поеду в Грузию; итак, прошу вас милая бабушка, продолжайте адресовать письма на имя Павла Ивановича Петрова и напишите к нему: он обещался мне доставлять их туда; иначе нельзя, ибо оттуда сообщение сюда очень трудно, и почта не ходит, а деньги с нарочными отправляют. От Алексея Аркадича я получил известия; он здоров, и некоторые офицеры, которые оттуда сюда приехали, мне говорили, что его можно считать лучшим офицером из гвардейских, присланных на Кавказ. То, что вы мне пишете об Гвоздеве, меня не очень удивило; я, уезжая, ему предсказывал, что он будет юнкером у меня во взводе; а впрочем, жаль его.

Здесь погода ужасная: дожди, ветры, туманы; июль хуже петербургского сентября; так что я остановился брать ванны и пить воды до хороших дней. Впрочем, я думаю, что не возобновлю, потому что здоров как нельзя лучше. Для отправления в отряд мне надо будет сделать много покупок, а свои вещи я думаю оставить у Павла Ивановича, то пожалуйста пришлите мне денег, милая бабушка; на прожитье здесь мне достанет; а если вы пришлете поздно, то в Анапу трудно доставить. — Прощайте, милая бабушка, целую ваши ручки, прошу вашего благословения и остаюсь вам вечно привязанный к вам и покорный внук Михаил.

Пуще всего не беспокойтесь обо мне; бог даст, мы скоро увидимся.

С. А. Раевскому

<Тифлис, вторая половина ноября-начало декабря 1837 г.>

Любезный друг Святослав!

Я полагаю, что либо мои два письма пропали на почте, либо твои ко мне не дошли, потому что с тех пор, как я здесь, я о тебе знаю только из писем бабушки.

Наконец, меня перевели обратно в гвардию, но только в Гродненский полк, и если бы не бабушка, то, по совести сказать, я бы охотно остался здесь, потому что вряд ли Поселение веселее Грузии.

С тех пор как выехал из России, поверишь ли, я находился до сих пор в беспрерывном странствовании, то на перекладной, то верхом; изъездил Линию всю вдоль, от Кизляра до Тамани, переехал горы, был в Шуше, в Кубе, в Шемахе, в Кахетии, одетый по-черкесски, с ружьем за плечами; ночевал в чистом поле, засыпал под крик шакалов, ел чурек, пил кахетинское даже…

Простудившись дорогой, я приехал на воды весь в ревматизмах; меня на руках вынесли люди из повозки, я не мог ходить — в месяц меня воды совсем поправили; я никогда не был так здоров, зато веду жизнь примерную; пью вино только тогда когда где-нибудь в горах ночью прозябну, то приехав на место, греюсь… — Здесь, кроме войны, службы нету; я приехал в отряд слишком поздно, ибо государь нынче не велел делать вторую экспедицию, и я слышал только два, три выстрела; зато два раза в моих путешествиях отстреливался: раз ночью мы ехали втроем из Кубы, я, один офицер нашего полка и Черкес (мирный, разумеется), — и чуть не попались шайке Лезгин. — Хороших ребят здесь много, особенно в Тифлисе есть люди очень порядочные; а что здесь истинное наслаждение, так это татарские бани! — Я снял на скорую руку виды всех примечательных мест, которые посещал, и везу с собою порядочную коллекцию; одним словом я вояжировал. Как перевалился через хребет в Грузию, так бросил тележку и стал ездить верхом; лазил на снеговую гору (Крестовая) на самый верх, что не совсем легко; оттуда видна половина Грузии как на блюдечке, и право я не берусь объяснить или описать этого удивительного чувства: для меня горный воздух — бальзам; хандра к чёрту, сердце бьется, грудь высоко дышит — ничего не надо в эту минуту; так сидел бы да смотрел целую жизнь.