Я как раз вернулся в Кабул после посещения кандагарского гарнизона, когда услышал, что вождей гильзаев собрали и известили о решении платить им за открытые перевалы не восемь тысяч рупий в год, а пять. При этой вести молодой Ильдерим спал с лица и сказал:

— Быть беде, Флэшмен-хузур. Безопаснее предложить гази поесть мяса свиньи, чем отобрать у гильзаев деньги.

Он, разумеется, оказался прав — уж ему ли было не знать своих соотечественников? Гильзайские вожди с улыбкой выслушали Макнотена, огласившего свое решение, пожелали ему доброй ночи и тут же уехали из Кабула. А три дня спустя конвой с боеприпасами, следовавший из Пешавара через перевал Хурд-Кабул был атакован толпой вопящих гильзаев и гази. Они разграбили караван, перебили возниц и скрылись вместе с двумя тоннами пороха и пуль. Макнотен был зол, но не обеспокоен. Предвкушая перевод в Бомбей, он не намеревался тревожить Калькутту известием о маленькой стычке, как называл это происшествие.

— Гильзаям следует задать хорошую порку, чтобы выбить из них эту дурь, — заявил он. И в этот момент его осенила еще одна великолепная идея: в целях сокращения расходов надо отправить в Индию два батальона, а те по пути домой зададут гильзаям трепку. Двух зайцев одним выстрелом. Единственная проблема заключалась в том, что обоим батальонам пришлось с боем буквально пробивать каждый дюйм по пути на Гандамак, а гильзаи обстреливали их из-за скал или обрушивались внезапными кавалерийскими засадами. Это было скверно, но еще хуже было то, что наши войска плохо умели сражаться. Даже под командой генерала Сэйла — великана и красавца по прозвищу «Драчливый Боб», у которого была привычка призывать своих людей пристрелить его, как только те начинали высказывать недовольство, — расчистка перевалов оказалась медленным и чрезвычайно дорогим делом.

У меня была возможность убедиться в этом, когда Бернс направил меня с посланиями Макнотена Сэйлу, где первый заклинал второго поторопиться.

В первый раз это было просто ужасно. Мне эта поездка представлялась не более, чем увеселительной прогулкой, да она и была таковой до самого последнего отрезка, когда до арьергарда Сэйла — лагеря за Джагдулуком под командованием Джорджа Броудфута, — оставалось около полумили. Все было совершенно спокойно, и я стал уже думать, что в направляемых в Кабул рапортах Сэйл сильно сгущает обстановку, когда из ущелья выскочил отряд конных гази, завывающих как волки и размахивающих клинками.

Я не нашел ничего лучшего, как пришпорить коня, пригнул голову и помчался по дороге так, словно за мной гнались все черти ада — а так и было. В лагерь Броудфута я ворвался полуживой от страха, что полковник, к счастью принял, за усталость. Джорджу была присуща дурная черта понимать опасность как развлечение: он принадлежал к тем лишенным нервов болванам, которые прогуливаются под огнем снайперов, протирая стеклышко монокля, хотя красный мундир и рыжая борода делали его заметной мишенью.

Ему казалось, что все должны относиться к риску также, так что он в ту же ночь отослал меня обратно в Кабул с запиской, в которой без обиняков информировал Бернса о невозможности удержания перевалов открытыми с помощью силы: без переговоров с гильзаями не обойтись. Не теряя ни минуты, я доставил послание Бернсу, поскольку, хотя путь до Кабула оказался свободен, для меня было очевидно, что гильзаи что-то затевают: со всех почтовых станций шли сообщения о скоплениях больших масс туземцев в горах над проходами.

Когда я докладывал Бернсу о своих наблюдениях, тот бросал на меня странные взгляды: ему казалось, что я испуган и склонен преувеличивать.

Как бы то ни было, он не возразил Макнотену, когда тот обозвал Броудфута ослом, а Сэйла бездарностью и выразил мнение, что обоим следует пошевеливаться, если они хотят успеть очистить дорогу до Джелалабада — а это около двух третьих пути от Кабула до Пешавара — до наступления зимы.

Так что бригада Сэйла продолжила сражаться, а Бернс (которого занимала сейчас только идея получить место Макнотена после его отъезда в Бомбей), писал, что страна «в целом совершенно спокойна». Что ж, ему предстояло заплатить за свою глупость.

Через неделю или две (была уже середина октября) — он снова отправил меня с письмом к Сэйлу. С очисткой проходов дела шли медленно, гильзаи сопротивлялись изо всех сил, и наносили большие потери нашим войскам, поползли слухи о готовом вырваться наружу недовольстве в самом Кабуле. Бернсу хватило ума хотя бы немного обеспокоиться этим, в то время как Макнотен был по-прежнему совершенно слеп, а Эльфи-бей только переводил глаза с одного на другого, кивая в знак согласия с любым сказанным словом. Но даже Бернс недооценивал истинные размеры опасности: в письме он лишь выражал сетования, что Сэйлу до сих пор не удается усмирить гильзаев.

На этот раз я отправился в сопровождении надежного эскорта из моих гильзаев под командованием Ильдерима. В теории они дали клятву защищать меня даже от своих собратьев, но на практике тщательно старались избегать любых столкновений с ними. Впрочем, я не горел желанием устраивать им проверку. По мере продвижения по проходам на восток становилось все более очевидным, что ситуация складывается гораздо хуже, чем кто-либо в Кабуле мог себе представить, и я пришел к выводу, что у меня нет шансов пробраться к Сэйлу. Вся страна за Джагдулуком оказалась охваченной восстанием, горы кишели враждебными афганцами, собиравшимися то ли для расправы с войсками Сэйла, то ли для чего-то большего: среди селян ходили слухи о скором начале джихада, священной войны, в ходе которой феринджи будут изгнаны из страны. Сэйл оказался совершенно отрезан — не было надежды на помощь ни из Джелалабада, ни даже из Кабула. О, Кабулу предстояло вскоре заняться своими собственными проблемами.

Я слушал эти разговоры, сидя у бивуачного огня на дороге в Суркаб, а Ильдерим, покачав головой, сказал:

— Для тебя небезопасно будет продолжать путь, Флэшмен-хузур. Тебе надо возвращаться в Кабул. Дай мне письмо для Сэйла: хотя я и ем соль Королевы, мои соотечественники позволят мне пройти.

Это было настолько здравое предложение, что я без споров отдал ему письмо и той же ночью отправился в Кабул в сопровождении четырех гильзаев-заложников. В тот миг мне хотелось оказаться как можно дальше от собирающихся афганских племен, но если бы я мог представить себе, что ждет меня в Кабуле, то почел бы за счастье пробиваться дальше к Сэйлу.

Проскакав весь день, мы прибыли в Кабул к наступлению ночи, и никогда прежде мне не доводилось видеть город таким спокойным. Над опустевшими улицами высилась мрачная громада Бала Хиссара, те немногие люди, что не спрятались по домам, собирались в маленькие группы у дверей или по углам улиц; над всем городом сгустилась какая-то зловещая атмосфера. За все время мы не встретили ни единого британского солдата, и был рад, добравшись до Резиденции — обиталища Бернса, расположенного в самом центре города, и услышав, как задвинулся за мной засов ее ворот. Вооруженные люди из личной охраны Бернса собрались во дворе, еще часть расположилась на стенах Резиденции. Свет факелов отражался в пряжках ремней и лезвиях штыков, создавалось впечатление, что здесь готовятся к осаде.

Однако сам Бернс был спокоен как карась, читая в своем кабинете, пока не увидел меня. Заметив мою явную поспешность и непорядок в одежде — я был в афганском костюме и здорово пропылился за целый день в седле, — он вскочил.

— Какого черта вы здесь делаете? — говорит он.

Я пояснил, добавив, что возможно вся афганская армия придет подтвердить мой рассказ.

— Мое письмо к Сэйлу, — рявкнул Бернс. — Где оно? Вы его не доставили?

Я рассказал про Ильдерима, и в ту же секунду столь лелеемая им маска непоколебимого спокойствия слетела с лица этого щеголеватого денди.

— Боже правый! — говорит он. — Вы отдали его гильзаю?

— Дружественному гильзаю, — говорю я. — Заложнику, позвольте напомнить.

— Да вы с ума сошли? — вопит Бернс, дрыгая своими усиками. — Разве вы не знаете, что афганцу доверять нельзя, заложник он или нет?