Помешали мне писать это письмо Сосновский с Файнерманом. Они пришли с деревни (Сосновский жил 2 дня у Файнермана), и мы очень хорошо поговорили. Я, между прочим, прочел Сосновскому то, что пишу о нем. Он мне очень понравился. Доброты в нем много. Сейчас он уезжает. Если вы переписали начало рассказа о мужике и мальчике (из моих бумаг; очень измаранная), то пришлите мне ее. Я нынче о ней думал. Может быть, удастся написать. Очень меня занимает теперь не только Будда, но и браманизм, и Конфуций, и Лаодци. Может быть, ничего не выйдет, а может быть, выйдет что-то, о чем не стану писать, потому что в письме не расскажешь. У нас нынче набралась куча гостей — молодежь, Сережа приехал, Кузминский, и заливает море пустоты и соблазнов детей, и они отдаются, а я борюсь хоть не с соблазнами, но с досадой на тех, кто их вводят. И надеюсь, что бог поможет. С особенной любовью думаю в такие минуты о вас и всех мне близких. Пишите почаще, милый друг. Поклонитесь от меня вашей матери. Сосновский просил очень вам кланяться. Мои все вас любят и помнят.

84. П. И. Бирюкову

1886 г. Июня 4–5? Ясная Поляна.

Получил нынче ваше письмецо и тотчас же, устыдившись, написал Степанову. Трудно писать в таких случаях — трудно, потому что нет любви и не вызывается она письмом. Что вы мало пишете? Как вам живется в вашем — мне представляется — одиночестве. Чертков пишет, чтоб я написал разрешение играть «Винокура». Я делаю это на обороте. Мы живем хорошо и вас любим.

Л. Толстой.

Кланяйтесь Сютаеву. Что значит присылка корректуры статьи Бондарева? Пропущена она или нет? Еще просьба большая, очень для меня важная: есть житие Даниила Ачинского (кажется). Это солдат 12-го года, фельдфебель,

<2> отказавшийся от службы и сосланный в Сибирь, и там живший после каторги на поселении, и по ночам работавший на других. Я читал это житие у себя. Есть при нем даже картинка, изображающая Даниила, и не могу найти и вспомнить, в какой это книге. Пожалуйста, найдите мне это и пришлите. Это огромной важности историческое событие. И тем особенно, что оно было пропущено и государственной и церковной цензурой. Пожалуйста, пожалуйста. Мне все хочется подбавить в сборник. И я написал один разговор, и еще есть две штучки, которые хочется написать.

85. В. Г. Черткову

1886 г. Июля 17–18. Ясная Поляна.

Вчера получил ваше письмо с статьями Стаховича. Вы спрашиваете: стоит ли того заниматься вам таким исправлением? Не стоит. Ваше изложение проще, но и в вашем есть недостатки не в форме, главное, а в содержании. Например: жаба лежит брюхом кверху, а потом говорится сейчас же, что она потащилась дальше. Нужно непременно сказать, как она перевернулась опять спиной кверху. Вот поправки, которые важны по форме. И когда есть то внимание, или как хотите назовите, которое позволяет видеть это, тогда язык будет хорош. Но это не интересно. Интереснее ваше воспоминание о нашем разговоре в Ясной

и вызов говорить все, что я думаю о вашем отношении к собственности. Прежде всего скажу мое чувство, по которому я спросил вас. Это чувство любви — жалости к вам. Вы мне представляетесь таким изнеженным, испорченным, как и я сам, еще больше меня, что когда я живо представил себе то положение, в котором вы будете, если ничто не будет мешать вам, положение Файнермана, то мне стало страшно, физически жалко вас. Это было мое чувство. Другое чувство — уверенность в том, что вы не только других, но и себя обманывать не станете и дойдете до конца. Мне стало жутко за вас, и я перенес это чувство на вас — подумал, что и вам жутко за себя. А это неверно: радостно не жалеть себя, а жалеть другого.

Это все правда, насколько я сумел ее высказать. Роман «Hidden Depths» я дочел теперь до рассказа умирающего брата о том, как он потерял веру, потому что хотел проверить ее разумом, и, несмотря на жалкую слабость этого места, он мне очень нравится и наводит на важные для меня мысли.

Вчера у меня провел день французский писатель Deroulede и очень меня заинтересовал. Представьте себе, что это человек, посвятивший свою жизнь возбуждению французов к войне, revanche против немцев. Он глава воинственной Лиги и только бредит о войне. И я его полюбил. И мне он кажется близким по душе человеком, который не виноват в том, что он жил и живет среди людей язычников. Вчера же получил письмо от Ге старшего. Он пишет эскизы на Евангелие прямо сначала и описывает мне 7 эскизов, сделанных им. Одно описание порадовало меня очень. Помоги ему бог сделать эту работу, картины (иллюстрацию) на Евангелие. Кажется, что это большое и хорошее божье будет дело. Как бы хорошо было, если бы вы устроили за границей издание этих картин. Оттуда они бы легче вошли к нам. А и не вошли бы, и то хорошо. У нас все идет работа. Я отстаю, чувствую себя слабым физически и, кажется, чувствую требования духовной работы. Учитель переписал «Что же нам делать», нужно ли еще? Что делать с рассказами Стаховича? Поклонитесь от меня вашей матушке и вашим друзьям.

Л. Толстой.

На ваш вопрос: что вы не так, по-моему, делаете с деньгами, мне нечего отвечать: не только что не хочу,

<2> а нечего. Иногда думаю, что слишком смело расходуете деньги. Да вы, наверное, сами это чувствуете и замечаете.

86. H. H. Миклухо-Маклаю

1886 г. Сентября 25. Ясная Поляна.

Многоуважаемый Николай Николаевич.

Очень благодарен за присылку ваших брошюр. Я с радостью их прочел и нашел в них кое-что из того, что меня интересует. Интересует — не интересует, а умиляет и приводит в восхищение в вашей деятельности то, что, сколько мне известно, вы первый несомненно опытом доказали, что человек везде человек, то есть доброе, общительное существо, в общение с которым можно и должно входить только добром и истиной, а не пушками и водкой. И вы доказали это подвигом истинного мужества, которое так редко встречается в нашем обществе, что люди нашего общества даже его и не понимают. Мне ваше дело представляется так: люди жили так долго под обманами насилия, что наивно убедились в том и насилующие, и насилуемые, что это-то уродливое отношение людей, не только между людоедами и христианами, но и между христианами, и есть самое нормальное. И вдруг один человек, под предлогом научных исследований (пожалуйста, простите меня за откровенное выражение моих убеждений), является один среди самых страшных диких, вооруженный вместо пуль и штыков одним разумом, и доказывает, что все то безобразное насилие, которым живет наш мир, есть только старый отживший humbug, от которого давно пора освободиться людям, хотящим жить разумно. Вот это-то меня в вашей деятельности трогает и восхищает, и поэтому-то я особенно желаю вас видеть и войти в общение с вами. Мне хочется вам сказать следующее: если ваши

<2> коллекции очень важны, важнее всего, что собрано до сих пор во всем мире, то и в этом случае все коллекции ваши и все наблюдения научные ничто в сравнении с тем наблюдением о свойствах человека, которое вы сделали, поселившись среди диких, и войдя в общение с ними, и воздействуя на них одним разумом; и поэтому ради всего святого изложите с величайшей подробностью и с свойственной вам строгой правдивостью все ваши отношения человека с человеком, в которые вы вступали там с людьми. Не знаю, какой вклад в науку, ту, которой вы служите, составят ваши коллекции и открытия, но ваш опыт общения с дикими составит эпоху в той науке, которой я служу — в науке о том, как жить людям друг с другом. Напишите эту историю, и вы сослужите большую и хорошую службу человечеству. На вашем месте я бы описал подробно все свои похождения, отстранив все, кроме отношений с людьми. Не взыщите за нескладность письма. Я болен и пишу лежа и с неперестающей болью. Пишите мне и не возражайте на мои нападки на научные наблюдения, — я беру эти слова назад, — а отвечайте на существенное. А если заедете, хорошо бы было.