Предводитель дворянства, потомок старинного рода Порхуновых возвращается из города к себе в усадьбу, как когда-то возвращался домой из Москвы Константин Левин, и все привычное вновь обступает его. Он «вышел на своей станции, где ждала его прекрасная, с бубенчиками, тройка караковых своего полурысистого завода и старый кучер Федот, друг дома. И к девяти часам утра подъезжал мимо парка к большому двухэтажному дому в Порхунове-Никольском». Но в «Анне Карениной» возвращение домой принесло Левину успокоение и счастье. Порхунов же возвращается, в сущности, в разрушенный дом, несмотря на то что все еще внешне продолжает идти по-старому. Но то, что случилось в отсутствие Порхунова между его женой и учителем их детей Михаилом Неустроевым — человеком, принадлежащим к революционной организации, — «погубило навсегда всю ее восемнадцатилетнюю замужнюю счастливую и чистую жизнь».

Толстому ясно, что спасти «фундамент», на котором строится существование Порхунова, этого преуспевающего и вместе с тем умного, честного, терпимого, удивительно умеющего ладить с людьми разных характеров и убеждений «консерватора», никак нельзя. И все это странным, но несомненным образом зависит от значительных перемен в сознании весьма далеких от него в социальном отношении людей — бывшего студента Михаила Неустроева, сельского учителя Петра Соловьева, крестьянина Егора Кузьмина и того молодого парня в воинском присутствии, который заявил, что не может присягать и брать оружие «по своей убеждении».

Едва ли во всем предшествующем творчестве Толстого сюжеты содержат столько больших и малых преступлений и несчастий, сколько совершается их на страницах его поздних произведений. Измена, развод, грабеж, подлог, убийство, самоубийство, казнь, — теперь эти мрачные факты, как и в окружающей Толстого жизни, стали жуткой обыденностью, к которой нельзя привыкнуть. Это та реальность, от которой не спрячешься в от которой уже не спасут никакие устоявшиеся формы быта и никакие слова, которыми люди привыкли обманывать себя. Все происходящее касается всех, имеет отношение к каждому.

Толстой видит в современной ему русской действительности черты «конца века», понимая под этим не просто хронологический рубеж, но определение переходного времени, когда отживает, разрушается одно и нарождается другое миросозерцание: «И как отдельные люди в такие переходные времена часто живут особенно неразумной, мучительной, бурной жизнью, так это бывает в целых обществах людей, когда формы их жизни не отвечают уже их сознанию» (т. 36, с. 190).

Прежняя жизнь явно исчерпала свои внутренние возможности, она не может продолжаться на тех же началах. «Хотелось чего-нибудь настоящего, хотелось жизни, а не игры с ней, не снимания пенок. И не было никакой» — так чувствует Лиза, героиня рассказа «Что я видел во сне» (1906). Создается опасная для человека ситуация бессмысленности и бессодержательности существования, когда «не за что держаться». И ни наука, ни искусство, ни тем более государственная идеология, ни официальная религия не в силах заполнить эту открывшуюся пустоту. Ведь та же Лиза понимает, что «и музыка и чтение» были, по словам Толстого, «только задирающие вопросы жизни, но не разрешающие их». А о законоучителе Введенском в «Фальшивом купоне» сказано: «Он прошел полный курс духовной академии и потому уже давно не верил в то, что исповедовал и проповедовал…»

В 80-90-е годы в таких произведениях, как «Смерть Ивана Ильича», «Хозяин и работник», «Отец Сергий», духовные перевороты, «прозрения» героев представали как события исключительные, вызванные какими-то особыми, необычными обстоятельствами. Теперь в художественных сочинениях Толстого самого позднего времени они выглядят явлением повседневным, и доступны такому смятению, потрясению, просветлению становятся, по мысли Толстого, самые разные люди. Высшие чиновники, священники и революционеры, студенты и крестьяне, мужчины и женщины, старые и молодые, даже дети и подростки, верующие и неверующие — все ощущают исчерпанность и бессмыслицу жизни, необходимость отыскания новых духовных начал, духовного содержания.

Примечательно, что Толстой видит это стремление разорвать окружающий обман, понять новую истину и в людях патриархальной деревни. Раньше они жили, подчиняясь естественному ходу крестьянской жизни и усвоенному от старших преданию; бывало даже, что уклад их жизни и исповедуемые ими нравственные принципы выводили из тупика иных дворян, увязших в лабиринте неразрешенных противоречий. Теперь же многие крестьяне, особенно молодые, увидели в жизни огромную, тревожащую загадку. Привычный же строй представлений, жизненных ценностей, повседневных забот оказался поколебленным.

Толстой чутко уловил в этом мощное и необратимое влияние русской революции. Уже после ее поражения, в 1910 году он записал в Дневнике: «Революция сделала в нашем русском народе то, что он вдруг увидал несправедливость своего положения. Это — сказка о царе в новом платье. Ребенком, который сказал то, что есть, что царь голый, была революция. Появилось в народе сознание претерпеваемой им неправды… И вытравить это сознание уже нельзя» (т. 58, с. 24).

Нередко отказываясь от центрального героя, автор как бы уравнивает в правах многих и разных персонажей, и вся энергия действия постепенно переходит от одного к другому. Толстой-художник стремится рассмотреть и понять с равной степенью внимания и участия жизненные коллизии, мысли и чувства многих и многих людей, общие законы, которые руководят ими.

«Нет в мире виноватых» становится не просто названием произведения, но некоей внутренней установкой. По свидетельству Н. Н. Гусева, Толстой говорил: «Мне вот именно, если бог приведет, хотелось бы показать в моей работе, что виноватых нет. Как этот председатель суда, который подписывает приговор, как этот палач, который вешает, как они естественно были приведены к этому положению, так же естественно, как мы теперь тут сидим и пьем чай, в то время, как многие зябнут и мокнут»[81]. Тем ярче, по мысли Толстого, «выступила бы из-за этой доброты, невиновности людей недоброта и виновность устройства жизни».

В последние годы жизни Толстой любил повторять, что «жизнь одна во всем» и каждый несет в «себе только часть этой одной жизни». Мысль эта была лаконически выражена им в сказке-притче «Ассирийский царь Асархадон» (1903). Могущественным социальным силам, которые разрушительно действовали в окружающей жизни, делая одного палачом, другого — жертвой, должно было противостоять иное начало, воплощенное в человеческой личности.

Вся деятельность Толстого последнего десятилетия — активные поиски преодоления зла, поиски спасения и выхода.

2

Всем своим творчеством Толстой утверждал: жизнь невозможна без созидательных, добрых сил, и человек должен строить свое существование в соответствии с ними. Людям свойственно стремиться к радостному, гармоническому единению с миром. «Если радость кончается, ищи, где ты ошибся», — говорил Толстой.

Толстой стоит на позициях духовного максимализма. В любых исторических обстоятельствах, в любых житейских условиях человек призван делать то, что должно, — порой даже вопреки побуждениям своей природы, своему животному «я», как обычно говорил Толстой, вопреки всем соблазнам мира и собственному непостоянству и эгоизму. Здесь не может быть никаких компромиссов.

Но при этом Толстой считал, что нравственная истина не есть нечто отвлеченное, а существует для того, чтобы руководствоваться ею во всех повседневных проявлениях. Она нужна человеку, чтобы решить, «как относиться к обществу людей, среди которых живешь, как кормиться, как жениться, как воспитывать детей, как молиться, как учиться и многое другое» (т. 38, с. 136–137).

Познать нравственную истину и следовать ей стремятся в произведениях Толстого 900-х годов самые разные герои, включая маленького Воку, который «нечаянно» съел предназначенное няне пирожное, а потом пережил просветляющую радость раскаяния («Нечаянно»), или мальчика, решившего никогда больше не есть цыплят («Волк»). То, что эти маленькие рассказы были чрезвычайно важны для Толстого, имели прямое отношение к его важнейшим идеям той поры, помогает понять его запись в Дневнике 1910 года: «Дети живут, как большие разумные люди, ставя выше всего любовь. Взрослые же живут как дети, жертвуя любовью для глупых детских игрушек» (т. 58, с. 225).