Вопрос о замене товарооборота с его денежным хозяйством продуктообменом, с точки зрения Сталина, стал актуален и поэтапно фактически разрешим лишь в результате накопления опыта социалистического строительства и восстановления разрушений военной поры, в начале 50-х годов. К этому времени была вновь поставлена и фактически решена другая проблема, тоже выдвинутая в 1934 году. Надо было «поставить на реальную базу, на настоящую реальную базу политику снижения цен по всем товарам и по всем продуктам» (С. 76). Эту политику советские люди ощутили на себе с 1947 года и резонно связывали ее с отменой другой карточной системы — карточной системы военных лет и проведенной одновременно денежной реформой (см. С. 631). Снижение цен проводилось все последние годы жизни Сталина.

Судя по высказываниям тех, кто общался со Сталиным, и видных экономистов той поры, он не делился ни с кем конкретными соображениями о введении продуктообмена и постепенном вытеснении им товарооборота, не оставил хотя бы эскизных набросков механизма таких переходных мер, но отдельные моменты, свидетельства стратегического устремления в этом направлении можно фиксировать несомненно.

Сталин вслед за Лениным считал социалистический способ производства отрицанием, антиподом производства товарного, его инобытием и альтернативой, а не его разновидностью. Большинство послесталинских экономистов, наоборот, исходило из того, что социалистическое товарное производство только сменяет капиталистическое товарное производство в качестве товарного же, не давая побегов принципиально другого порядка, не рождая через ряд переходных форм, сочетающих в себе и новое и старое, других форм, представляющих не виданное ранее качество. Эти экономисты как будто не замечали, что при такой трактовке они лишают смысла сам переход к социализму, ибо в рамках товарного производства более совершенного строя, чем капитализм (разумеется, проходящий разные стадии своей эволюции, модернизируемый, «демократизируемый» и «гуманизируемый»), создать невозможно.

Топчась десятилетиями в двух соснах «план и рынок — рынок и план», они не выдумали пороха и в конце концов облегчили себе жизнь, отказавшись, по доброхотной рекомендации «из-за бугра», от плана и возвратившись на рыночную стезю. Сталин, как и Ленин, не был понят его незадачливыми продолжателями, которые не смекнули того, что социалистическое товарное производство мыслилось им не в покое, а в движении, в состоянии беременности чем-то отличным от себя, самоотрицания, «переставания» быть товарным во имя марксовой экономики реального гуманинизма, на первых порах — социализма как товарищеского способа производства.

Сталин не оставил теоретических разработок перехода к продуктообмену, но дал, как когда-то говорили, «тонкие намеки на толстые обстоятельства». Мы видим, что уже в 1934 году он ориентировал советскую торговлю на потребности людей. Это первое. Второе — он намечал политику снижения цен, то есть повышения благосостояния населения без роста денежной массы. Первое, понятно, было рассчитано на рост способности промышленного и аграрного производства поставлять торговле все более широкий набор потребительских благ, второе сулило минимизацию расходов трудящихся и переход в перспективе к бесплатному распределению хотя бы части основных потребляемых продуктов и услуг. Есть свидетельства о том, что Сталин связывал практическое начало коммунизма с тем моментом, «когда мы начнем раздавать населению хлеб задаром» (Чуев Ф. И. Молотов: Полудержавный властелин. М., 2002. С. 122). Это мыслилось им примерно с начала 60-х годов. В то же время он предупреждал против попыток «представить переход ко второй фазе коммунизма по-обывательски. Никакого особого «вступления» в коммунизм не будет. Постепенно, сами не замечая, мы будем въезжать в коммунизм» (С. 571). Хрущев с его «третьей» Программой КПСС и авантюрными обещаниями на 1980 год поступал «с точностью до наоборот». Видать, не случайно, не только по анекдоту, запланированный им, и, естественно, не состоявшийся, «въезд в коммунизм» в этом году Брежнев заменил Московской олимпиадой. Как говорил еще Ленин, «с обывательскими понятиями нельзя браться за теоретические вопросы» (Полн. собр. соч. Т. 30. С. 94).

Стынет кровь и озноб пробивает позвоночник, когда читаешь многочисленные писания авторов «белого лагеря», «диссидентов», бывших коллаборационистов, «зэков», «демократов» о «злодеяниях» и «жестокости» Сталина. Великий «мастер» этого жанра А. И. Солженицын, ссылаясь на эмигрантского профессора И. А. Курганова, «цену революции» — «число жертв советского террора» определяет в 66 миллионов человек, прибавляя к ним 44 миллиона военных потерь. Итак, 110, а по другим подсчетам — 134 миллиона «потерь от коммунизма». «Свой или чужой — кто не онемеет?» — ставит писатель риторический вопрос (см. Островский А. В. Солженицын. Прощание с мифом. М., 2004. С. 452). Но возникает и другой вопрос: Есть ли предел злобно-бессовестной антисоветской фантастике?

Доказано-передоказано, что в нашей стране, пережившей в XX веке драму трех революций, двух мировых и Гражданской войн, поиск одного-двух-десятка «виновных во всем» абсолютно бессмыслен, а объявление всех других «ни в чем неповинными» — абсолютно несправедливо. Производимый вне вязкой сети кричащих противоречий капитализма, вне ожесточенной сшибки классовых интересов сей «исследовательский» эксперимент вырождается в бесконечную обывательскую плаксиво-агрессивную демагогию, в тягучее самооправдание сил реакции, кровавые «художества» которой прикрываются публицистической ловкостью рук и языков.

Еще А. И. Герцен, имея в виду античеловеческие гнусности николаевского крепостнического режима, писал: «Все преступления, могущие случиться на этом клочке земли со стороны народа против палачей, оправданы вперед!» (Былое и думы. Л., 1945. С. 253). Чего мы хотим, если гнев народа, вызванный мордованием угнетенных «оптом и в розницу» на протяжении трех-четырех столетий, наконец, вырвался наружу? В лучшем случае мы можем ограничить и прекратить произвол самосуда, но не гарантированы от ошибок, субъективизма и злоупотреблений лиц, которым доверена власть. Известно и подтверждено документально, что число приговоренных к высшей мере наказания в 1921–1953 годах не превысило 800 тысяч (см. Т. 17. С. 654). Среди них было немало и пострадавших безвинно. Но большинство, при всем усердии, все же не смотрится как ангелы или агнцы. Приписывание же «большевикам» всех жертв, в том числе тех, кто пал в боях с иноземными захватчиками, замучен или казнен ими, кто умер от эпидемий и голода, — это род морального изуверства, который комментировать невозможно. Пишу об этом потому, что в томе содержатся по-настоящему суровые документы, которыми могут воспользоваться для подбрасывания «чернухи» в репутацию их автора. Таковы, к примеру, относящиеся к начальному, тяжелейшему периоду Отечественной войны угроза «жестокой карой как трусов и дезертиров», адресованная Хрущеву и в его лице командованию Юго-Западного фронта, в случае отвода ими войск за Днепр; постановления, приказы, директивы о наказании генерала Д. Г. Павлова и др., о создании заградительных отрядов, о применении оружия против делегатов из местного населения на стороне противника, об уничтожении жилья в зоне его действия (июль-ноябрь 1941. С. 226, 228, 255, 263, 283) и т. п.

Всю свою первую половину XX век являет полярную концентрацию добра и зла, оптимистически-трагическую эпоху, когда на одной стороне сосредоточиваются отряды социально-национального освобождения, на другой — сгущаются, организуются, модернизируются силы старого мира. Это сверкающе отразилось и в нашем томе.

Подлинным гимном героизму, самоотверженности, влюбленности в человека-творца, ощутившего себя полноправным хозяином страны, звучат простые слова приветствий по поводу трудовых достижений советских людей. Особо приподнятым настроением пронизаны речи на приемах в Кремле депутатов Верховного Совета СССР в январе и папанинцев — в марте 1938 года. Здесь в полную силу дает себя знать самочувствие свободных тружеников, не знающих эксплуатации и иной над собой власти, кроме власти собственного объединения (Ленин), в корне иное, чем при капитализме, отношение к человеку, иной вес его в обществе.