Тут я увидел двух спокойно бредущих по улице солдат. Один из них заглянул в пустой дом, другой остановился перекинуться несколькими фразами с моим шофером.

— Не подходите больше к домам, скоро начнется, — сказал я солдатам; они не поняли, шофер перевел им, и солдаты засмеялись.

— Хорошо, хорошо, — сказал один из них, и они пошли дальше, поглядывая по сторонам, полагая, что приказ командования охранять пустой город вздорен, но от этого не перестает быть приказом.

Я снял площадь и дворец губернатора. В панораму попала церквушка. Когда она была в объективе, я услышал звон колокола. Какой-то сумасшедший сидел на колокольне — вот кто наверняка погибнет. Поднялся ветер, тучи опустились к крышам.

— Давай к церкви, — сказал я шоферу. Он понял.

Мы подъехали к открытым дверям. Я вбежал внутрь и замер. Посреди церкви, между двумя рядами скамеек, стоял открытый гроб. В гробу лежал старик миссионер, я его видел раньше. Все убежали и забыли о нем. Я подумал сначала, что надо бы вынести гроб, но время было слишком дорого, чтобы тратить его на мертвых. Оно нужнее живым. Наверное, этот старый священник не имел здесь друзей, он был чужим этому народу и остался один, когда люди ушли. Я обогнул гроб и взобрался на колокольню, куда вела по стене винтовая лестница. Но там было пусто. Оказалось, что колокол отвязан и его раскачивает ветер. Я потерял еще три минуты, снимая панораму города сверху. Это мне следовало сделать раньше, но все недосуг. Я заставлял руки вести камеру медленно и уговаривал себя, что время еще есть, и в то же время критик, живущий во мне и следящий за каждым моим шагом, нещадно клял меня за легкомыслие. Мировая наука обойдется без этой панорамы, а вот быть погребенным под развалинами церкви — неразумно.

Кончив снимать, я сбежал вниз. И только хотел уйти из церкви, как заметил за гробом нечто черное. За постаментом, на котором стоял гроб, сжавшись в комок, пряталась женщина. Этого еще не хватало! Я попытался поднять ее.

— Идемте отсюда, — говорил я ей как можно спокойнее. — Сейчас здесь нельзя оставаться…

Женщина подняла ко мне лицо. Она была немолода, но лицо почти без морщин, широкое, гладкое, усталое.

— Нет, — сказала она по-английски. — Я останусь с ним.

— Скоро церковь рухнет.

— Хорошо, — сказала женщина. — Я останусь с ним. Господи, ну что же делать в такие минуты?

Женщина не притворялась, она хотела остаться со старым миссионером.

Я попытался потянуть ее за рукав. Она вцепилась в край гроба. Выбежав из церкви, я бросил камеру в «джип» и сказал шоферу:

— Пошли.

Он послушно спрыгнул с машины и побежал за мной. Не хватало еще сейчас начаться землетрясению. Будут три невинные жертвы.

Женщина сидела у гроба, закрыв лицо руками.

— Берись, — сказал я шоферу. — Быстро.

Мы подхватили жутко тяжелый гроб и, надрываясь, потащили его к выходу. Я шел первым, спиной к входу, и видел, что женщина, как сомнамбула, поднялась и последовала за нами.

Мы опустили гроб шагах в двадцати от входа в церковь. Я бы и не смог пронести еще ни шагу дольше.

Шофер стоял по ту сторону гроба, смотрел на меня, шевеля пальцами, чтобы восстановить кровообращение. Видно, я казался ему идиотом. Чтобы снять с себя такое подозрение, я показал за его спину.

Шофер обернулся. Женщина, наклонившись над гробом, гладила спокойное лицо старика.

Неожиданно для меня шофер поклонился женщине.

— Поехали, — сказал я.

Шофер подчинился. Он подал машину задом, и мы попятились к улице. Шофер сказал, не отрывая глаз от женщины в темном:

— Княгиня Урао Вамилор.

Мы ехали мимо низкого одноэтажного здания военной комендатуры, когда я услышал отдаленный крик. Я выключил камеру. Крик послышался снова.

— Слышите? — спросил я шофера.

Тот кивнул и рванул «джип» в открытые ворота. Мы миновали плац. Крик — как будто кричал исплакавшийся голодный ребенок — доносился из-за забранного решеткой окна.

— Скажите ему, чтобы выходил оттуда, — попросил я шофера.

Тот перевел мои слова. Из-за решетки донесся невнятный ответ.

— Он не может выйти. Это военная тюрьма.

Я взглянул на часы. Пять минут четвертого. Наши коллеги в Москве сидят у сейсмоскопов, ждут, когда пойдут большие пики.

Мы побежали с шофером по длинному коридору. Три дальних двери были окованы железом. Узник, догадавшись помочь нам, молотил в среднюю дверь. К счастью, она была лишь закрыта на засов.

К нашим ногам мешком вывалился старый знакомец — директор Матур. Он пытался подползти к моим ботинкам с явным намерением их облобызать, но я успел отступить.

Мы подхватили грузного, потного, обессиленного директора под руки и поволокли к выходу.

— Спасибо, — бормотал он, узнав меня, — я никогда не забуду бескорыстной помощи великой Советской страны…

— Лучше старайтесь идти.

— У меня нет ног…

Первый толчок застал нас у самого входа в здание. Он, к счастью, был не сильным — земля дернулась из-под ног, словно кто-то живой шевельнулся там, в глубине, вырываясь наружу. Отдаленный, утробный гул поднимался изнутри.

Ноги директора Матура ожили и рванули его вперед.

— Куда ты? — крикнул я. — В машину!

Но он не слышал — он несся по улице, движимый паникой, которая далеко не всегда подсказывает лучший путь к спасению.

Я выхватил из машины камеру. Шофер стоял у меня за спиной.

— Поедем? — спросил он.

— Нет, — сказал я. — Ложись!

И тут последовал второй толчок. Я еле успел отпрыгнуть от машины. «Джип» подскочил, как живой, наверное, на полметра и покатился вперед, набирая скорость, пока не врезался в стену барака. Барак подался, и «джип» исчез, словно суслик в норе.

Шофер упал на землю. Но я еще держался на ногах. Надо снимать процесс разрушения. Таких кадров еще не было. Не обращая внимания на грохот, на ураган, налетевший на город, я бежал по улице, держась середины. Шофер бежал за мной. Ему страшнее было остаться одному.

На центральной улице меня настиг третий толчок — он был сильнее первых. Я в этот момент снимал, но толчком меня бросило на землю и покатило, словно сухой лист. Остановил меня шофер, вцепившийся мне в ботинок.

Дальше я снимал сидя, стараясь не слышать и не видеть ничего, что не вмещалось в видоискатель…

Потом, когда фильм все-таки был проявлен и мои коллеги в Москве после просмотра пожимали мне руку, уверяя, что ничего более драматического и умело снятого им не приходилось видеть, я старался не улыбаться. Камера прыгала в руках, порой в кадре оказывалось лишь небо, я боролся с приказами собственного тела, которое желало одного: вжаться в землю, держаться за нее, предательскую, коварную землю, старающуюся стряхнуть с себя дома, деревья, людей — все лишнее, включая директора Матура, который полз по площади неподалеку от нас.

Я не первый раз вижу землетрясение. Правда, к таким толчкам я не успевал — лишь видел их последствия, но должен признаться, что первобытный ужас, овладевающий человеком, необорим, как сон после трехсуточного бодрствования. Мне помогло лишь то, что в моем мозгу сидела упрямая мысль: ты должен снимать, никто, кроме тебя, никогда не снимал этого…