«Сударыня, маленькія причины вызываютъ иногда большія последствія. Женщины во все времена имели большое вліяніе на міровую политику. Исторія самыхъ отдаленныхъ временъ, какъ и исторія нашего времени, подтверждаютъ намъ эту истину. Пока страсть владеетъ мужчинами, вы, женщины, будете одной изъ самыхъ страшныхъ силъ.
Будь вы мужчина, вы отдали бы вашу жизнь благородному и справедливому делу защиты отечества. Какъ женщина, вы не можете. служить ей, защищая ее физической силой, ваша природа не позволяетъ этого. Но зато существуютъ иныя жертвы, которыя вы вполне можете принести, и ихъ вы должны взять на себя, хотя бы оне были тяжки для васъ.
Думаете ли вы, что Эсфирь отдалась Агасферу изъ чувства любви? Ужасъ, который онъ ей внушалъ и который повергь ее въ обморокъ подъ его взглядомъ, доказываетъ, что нежность была не при чемъ въ этомъ союзе. Она пожертвовала собою, чтобы спасти свой народъ, и ей досталась слава этого спасенія.
Да сможемъ же и мы сказать то же о вашей славе и о нашемъ счастіи!
Разве вы не дочь, не мать, не сестра, не супруга техъ ревностныхъ сыновъ Польши, которые все соединяются съ нами въ единый національный союзъ, сила котораго можетъ быть увеличена (?) только числомъ и согласіемъ входящихъ въ его составъ. Слушайте же, сударыня, что сказалъ одинъ знаменитый человекъ, одинъ святой и благочестивый церковнослужитель, что сказалъ Фенелонъ: «Мужчины, имеющіе всю власть въ обществе, не смогутъ провести своими постановленіями ничего действитольно благого въ жизнъ. если женщины не помогаютъ имъ въ этомъ». Внемлите же этому голосу, къ которому присоединяется и нашъ, чтобы принести счастье двадцати милліонамъ человекъ».
Такимъ образомъ, семья, отечество, религія все предписываетъ уступить, все – и Старый, и Новый Заветъ. Все приведено въ действіе, чтобы ускорить паденіе молодой, восемнадцатилетней женщины, простодушной, наивной, не имеющей ни мужа, которому могла бы довериться, ни родителей, которые заступились бы за нее, ни друзей, желающихъ ее спасти. Все – въ заговоре противъ нея и, чтобы сразить ее, ей читаютъ записку Наполеона, – ту саму, которую она отказалась открыть и отослала обратно:
«Я вамъ не понравился, сударыня? Я имелъ, между темъ, право надеяться на противное. Ошибся ли я? Ваше влеченге ко мне ослабело, тогда какъ мое къ вамъ усиливается. Вы отнимаете у леня покой! О дайте немного радости счастья бедному сердцу, готовому обожать васъ. Неужели такъ трудно получить ответъ? Вы должны мне ихъ два.
"Н".
И въ тотъ моментъ, когда услужливая дама дочитываетъ эту записку, входитъ мужъ. Онъ страшно гордится успехомъ, выпавшимъ на долю его жены, и ставитъ его въ заслугу себе, ничего не понимая, совершенно не подозревая, чего ждутъ отъ нея. – потому что онъ честный человекъ; онъ снова настаиваетъ на томъ, чтобы она отправилась на обедъ. Бедное дитя прекрасно знаетъ, что этотъ шагъ будетъ решительнымъ, что онъ обяжетъ ее. Но все этого хотятъ: хорошо, она поедетъ. До самаго вечера салонъ переполненъ взволнованными посетителями, приносящими свои молчаливыя поздравленія, и, чтобы она не вздумала перерешить за ночь, около нея, словно часовой, остается до самаго утра подруга г-жи Вобанъ.
Она едетъ противъ своей воли на обедъ въ честь Императора и, садясь въ карету, утешаетъ себя темъ, что разъ она не любитъ Наполеона, ей нечего и бояться его. Когда она вошла, угодливость некоторыхъ гостей, поджидавшихъ ее, чтобы просить уже у нея покровительства, окончательно внушила ей отвращеніе къ этой ея, якобы, победе, и она еще больше укрепилась въ своемъ решеніи остаться непреклонной. Въ это время вошелъ Императоръ. Онъ былъ лучше подготовленъ, чемъ на балу и въ более подходящемъ настроеніи, чтобы быть любезнымъ съ окружающими. Но когда, быстро обойдя присутствующихъ, онъ подошелъ къ ней, и ее ему назвали, онъ сказалъ просто: "Я полагалъ, что вы нездоровы; вполне ли вы оправились?» Эта простая фраза, своей нарочитой банальностью отводившая подозренія, показалась ей, именно въ силу этого, въ высшей степени деликатной.
За столомъ она оказалась рядомъ съ Дюрокомъ, почти напротивъ Императора, который, какъ только все уселись, началъ отрывисто, по своему обыкновенію, разспрашивать одного изъ гостей объ исторіи Польши. Онъ, казалось, внимательно слушалъ ответы, возвращался къ нимъ, старался выяснить себе ихъ, ставя все новые вопросы; но говорилъ ли онъ, или слушалъ, онъ отрывалъ свой взглядъ отъ г-жи Валевской только для того, чтобы посмотреть на Дюрока, съ которымъ у него велисъ, повидимому, какіе-то немые переговоры. To, что Дюрокъ говорилъ своей соседке, было, какъ бы, продиктовано ему взглядами и некоторыми, вполне естественными жестами, которые Императоръ проделывалъ какъ бы машинально, продолжая серьезнейшую беседу о европейскихъ политическихъ делахъ. Въ известный моментъ онъ подноситъ руку къ левому борту сюртука. Дюрокъ колеблется несколько секундъ, внимательно смотритъ на своего повелителя и, наконецъ, понявъ, испускаетъ вздохъ облегченія. Речь идетъ о букете, букете, фигурировавшемъ на станціи Броне, «Что съ нимъ сталось?» спрашиваетъ Дюрокъ свою соседку.
Она спешитъ ответить, что благоговейно хра нитъ для сына цветы, которые далъ ей Императоръ. «О, – прерываетъ ее вполголоса Дюрокъ, – разрешите предложить вамъ более достойныхъ васъ». Она чувствуетъ въ этомъ намекъ, который возмущаетъ ее, и она быстро, во всеуслышаніе, отвечаетъ ему, краснея отъ стыда и гаева: «Я люблю только цветы!» Дюрокъ на мгновенье растеривается. «Хорошо, – говоритъ онъ, наконецъ, – мы соберемъ лавры на вашей родной земле и преподнесемъ ихъ вамъ». На этотъ разъ онъ оказался находчивее, онъ чувствуетъ это по ея смущенію.
А что сделалось съ ней, когда, при возвращеніи въ салоны, среди общаго безпорядка, наступившаго при выходе изъ-за стола, Императоръ приблизился къ ней и, пристально глядя на нее взглядомъ, таинственной силы котораго никогда не могъ выдержать ни единый человекъ, взялъ ея руку, сжалъ ее съ силой и сказалъ ей тихо: «Нетъ, нетъ, у кого такіе ласковые, такіе кроткіе глаза, у кого такой добрый видъ, тотъ дастъ себя уговорить, тому не можетъ нравиться мучить другого, или это – самая отъявленая кокетка и самая жестокая изъ женщинъ».
Онъ уезжаетъ; все мужчины следуютъ за нимъ, а она даетъ увезти себя къ г-же Вобанъ. Ее тамъ ждутъ. Тамъ – только посвященные, только те, что были на обеде; все они окружаютъ ее: «Онъ виделъ только васъ, онъ бросалъ въ вашу сторону пламенные взгляды». Только она одна можетъ защищать передъ нимъ дело родины; толъко она одна можетъ тронуть его, повліять на него, чтобы онъ возстановилъ Польшу. Мало по малу, словно повинуясь какому-то приказу, все удаляются. Въ тотъ моментъ, когда Дюрокъ входитъ въ салонъ, она тамъ одна съ приставленной къ ней дамой, ставшей ея тенью. Все двери заперты, Дюрокъ усаживается около нея, кладетъ ей на колени письмо и, взявъ ее за руку, ласково уговариваетъ ее: «Неужели вы отвергнете просьбы человека, никогда не знавшаго отказа? О, его слава обвеяна грустыо, и отъ васъ дависитъ заменить эту грусть минутамисчастья». Онъ говоритъ долго. Она ничего не отвечаетъ. Освободивъ свою руку, она закрыла ею лицо и плачетъ, словно ребенокь, громко всхлипывая. Но за нее отвечаетъ другая женщина, она обещаетъ, что она пойдетъ на свиданіе. И когда г-жа Валевская возмущается, она стыдитъ ее за недостатокъ патріотизма, говоритъ ей, что она плохая Полька, что Наполеону нельзя отказать въ чемъ бы то ни было и, провожая Дюрока съ новыми увереніями въ преданности, она открываетъ письмо, которое онъ принесъ и чи таетъ громко:
«Бываютъ минуты, когда чрезмерная власть тяготитъ, и я это испытываю теперь. Какъ удовлетворить порывы сердца, которое хотело бы кинуться къ вашимъ ногамъ, но которое удерживаетъ тяжесть высшихъ соображеній, парализующая самыя горячія желанія? О, если бы вы хотели!.. Только вы одна можете устранить препятствія, разделяющія насъ. Мой другъ Дюрокъ облегчитъ вамъ эту задачу.
О! Придите! Придите! Малейшее желаніе ваше будетъ исполнено. Ваша родина будетъ мне дороже, если вы сжалитесь надъ моимъ беднымъ сердцемъ.
"Н".