С истинно китайским усердием повсюду пропагандируются два пункта: благотворность китайского присутствия и нерушимая дружба народов в этих краях. Нигде даже не упоминаются злодеи, для защиты от которых строили здесь все эти крепости и стены. Да и как упомянуть, если эти враги великой дружбы подозрительно похожи на предков современных тибетцев и уйгуров?

Союз коммерции, развлечения и политики выглядит в Китае совершенно естественно, ибо зиждется на прочной основе всего китайского миросозерцания: почитании жизни как формы нравственного существования. Для китайца благосостояние, здоровье, мораль, власть, знание и удовольствие суть одно, всякое мероприятие есть, в сущности, миро-приятие. Официальный патриотизм только удостоверяет принадлежность к этому столь же органичному, сколь и культивированному всеединству сознательной жизни. Оттого же он — лучший и даже, пожалуй, единственно безотказный способ обеспечить единство власти и народа. Марксизм, по-западнически проникнутый духом противоборства, давно отдыхает.

В самолете, летя из Сианя в Чэнду, я наткнулся в китайской англоязычной газете China Daily на статью с заголовком по-китайски косноязычным: "Мир бесценен в поиске счастья". Ее автор, излагая основы глобальной стратегии Китая, методично бьет по квадратам, как опытный артиллерист.

"Китай должен защищать мир и согласие во всем мире и способствовать развитию человечества. Вожди нашего государства на протяжении нескольких поколений стремились к этой цели…

Мирный человекоцентричный путь Китая — это логический выбор прогресса. Люди же образуют гармоническое общество…

Традиционная для Китая культура мира ставит превыше всего совершенствование характера. Мы верим, что искренность позволит преодолеть все трудности, а открытость ума лучше предвзятости…

После образования КНР правительство придавало огромное значение моральной традиции страны. А вера в то, что "мир бесценен", есть сердцевина культурной традиции Китая…

К сожалению, в некоторых районах мира все еще сильны международный терроризм, национальный сепаратизм и религиозный экстремизм…"

Кондово. Но на своем уровне эффективно. А мы все не можем определиться не только со своей национальной идеей, но даже с тем, вводить ли в школах хотя бы факультативно курс "основы православной культуры" (название, впрочем, какое-то корявое, нерусское, труднообъяснимое). Притом, что в послевоенной демократической Сербии Закон Божий в качестве того же факультатива преподается во всех школах.

Впрочем, рано посыпать волосы пеплом. Хаос — отец всякого порядка, и наш русский раздрай может оказаться ценнее любой псевдоразумной сплоченности.

ПРИРОДА СКУЛЬПТУРНОГО ОБРАЗА

В отличие от живописи или музыки скульптура не стала в Китае "высоким" искусством. Но "пещеры Будд" в Дуньхуане и других местах, как и терракотовые воины из гробницы Цинь Шихуанди дают много пищи для размышлений о природе образа в китайской культуре. Две ее особенности бросаются в глаза: с одной стороны — тяготение к натурализму, особенно заметное в "тоталитарном" искусстве Цинь Шихуана, с другой — равнодушие к индивидуальной целостности, пластической завершенности образа. Лицам гвардейцев Цинь Шихуана приданы черты портретного сходства, но в соответствии с несколькими физиогномическими типами (то же относится к позднейшим официальным портретам). Туловище и конечности собраны из типовых деталей. Статуи Будд чаще ваяли из глины, намазанной на деревянный каркас, и пластической цельности в них заведомо не предполагалось. Интересно, что перед разрушенными, безголовыми статуями, обнажившими свою внутреннюю пустоту, пожертвований даже больше, чем перед целыми изваяниями. Святость безличного присутствия для китайцев, очевидно, важнее святости лика-личности.

Пластический образ в Китае, таким образом, устраняет сам себя, являет напряжение между своим присутствием и отсутствием, своей достоверностью и иллюзорностью. В этом смысле он есть образ чистого динамизма (духа). А динамизм этот, как подсказал мне мой друг и спутник в путешествии Ю.В. Громыко, проявляется на фоне трех функций, или измерений, образа: во-первых, измерение миметическое, устанавливающее адекватность образа прототипу; во-вторых, измерение умозрительное, устанавливающее соответствие образа идее; в-третьих, измерение символическое, которое возводит образ к матрице опыта, пред-восхищающей все сущее, причем этот символизм образа как раз и обеспечивает посредование между умственным и вещественным сторонами образа.

Соответственно, правда образа пребывает в его символической глубине. Объемность пластики предъявляет ее с наибольшей очевидностью. В этом смысле и войско Циньшихуана, и скульптуры Будды при всем их отличии от стиля классики обнажают изнанку классического искусства и, более того, — его внутренний предел. Выступая в роли негативного двойника или, если угодно, нежелательного соперника классики, выдающего ее секрет, скульптура по этой причине, возможно, не смогла развиться в полноценное искусство. Саморазрушение, забвение (подобно забвению циньской скульптуры) или возвращение к примитиву, наблюдаемое на позднем этапе китайской истории, оказывается ее логическим исходом. Случайно ли, что у большинства статуй в пещерных храмах Китая (правда, не в дуньхуанских, сохраненных по указанию Чжоу Эньлая) и даже у мелкой пластики на деревянных фризах и решетках в китайских храмах повсюду отбиты головы? Обычно винят вандализм хунвэйбинов.Но, может быть, у этого явления есть и более глубокие корни.

Юрий Павлов СЕРОСТЬ ВЫПОЛЗАЕТ НА СВЕТ

В 2008 году в "Литературной России", в номерах 42-51, было опубликовано большое по объёму сочинение А. Разумихина "Трое из сумы". Это редкая за последние 20 лет попытка дать в одном "флаконе" портреты Ю. Селезнёва, А. Ланщикова, М. Лобанова, В. Бондаренко, А. Казинцева, С. Куняева, Н. Машовца, С. Боровикова, И. Шайтанова, А. Неверова, В. Калугина, Л. Барановой-Гонченко, В. Коробова, В. Куницына, А. Михайлова и других критиков. Всех их Разумихин якобы знал лично, отсюда чрезмерно большой, на мой взгляд, мемуарный крен в подаче материала. Более того, "личный фактор" негативно повлиял на достоверность изображаемого, на адекватность многих и многих оценок. В итоге получился чёткий, узнаваемый автопортрет Разумихина и смазанные, в разной степени отличные от оригинала портреты критиков. Это наиболее наглядно проявилось там, где речь идёт о Михаиле Лобанове, Владимире Бондаренко, Александре Казинцеве.

Важную роль у Разумихина играют эпизоды, в которых действующие лица — сам Александр Михайлович и один из критиков, — то есть эпизоды, когда не было свидетелей. Поэтому трудно, а иногда невозможно понять: рассказанное Разумихиным — это правда или вымысел. Сам же повествователь стремится создать иллюзию достоверности, сообщая многочисленные подробности происходящего.

Например, разговор о Лобанове предваряет эпизод встречи Разумихина с критиком около Литинститута. По версии автора сочинения, Михаил Петрович приехал на собственной машине, напоминавшей авто Труса, Балбеса и Бывалого в фильме "Самогонщики". Лобанов, которому Александр Михайлович хотел помочь опубликоваться в журнале "Литература в школе" в период очередных гонений на критика, повёл себя странным образом. Он, по сути, не захотел разговаривать с Разумихиным, сославшись на отсутствие времени из-за проблем с мотором машины. Но читателям следует знать, что собственной машины у Михаила Петровича никогда не было…

Тон, заданный этим эпизодом, доминирует в оценке Лобанова, человека и критика, на протяжении всего повествования. Например, говорится о богатой фантазии Лобанова и в качестве иллюстрации приводится его книга "Островский" (М., 1979), где Михаил Петрович якобы "доказывает народность положительной Кабановой, которая по-своему любит Катерину". Несчастную же героиню Лобанов "не пожалел", "потому как Катерина посмела пойти вразрез с его точкой зрения, с его "Надеждой исканий"".