Он удалился на мгновение, чтобы закрыть выход. Потом вернулся к столу у окна; и стал перелистывать собрание перед Сперелли, не переставая говорить, указывая заостренным, как оружие, обезьяньим ногтем на подробности каждой фигуры.

Он говорил своим языком, придавая началу каждой фразы вопросительный оттенок, а каждому заключению — ровный, приторный каданс. Иные слова резали ухо Андреа, как резкий звук железного скребка, как скрип стального клинка о стекло.

А рисунки покойного Френсиса Реджгрейва проходили.

Были чудовищны; казались видением терзаемого эротоманией могильщика; развертывались, как страшная пляска смерти и Приапа; изображали сто видоизменений одного мотива, сто эпизодов одной драмы. И действующих лиц было двое: Приап и скелет, phallus и rictus.

— А вот это — высшая страница, — воскликнул маркиз Эджкемб, показывая последний рисунок, на который сквозь окно падала в это мгновение слабая улыбка солнца.

И действительно это была композиция чрезвычайной фантастической силы: пляска женских скелетов в ночном небе в сопровождении бичующей Смерти. По бесстыдному лику луны пробегало черное, чудовищное облако, нарисованное с силою и мастерством, достойными карандаша Окусаи; поза мрачной корифеи, выражение ее черепа с пустыми глазницами отличались поразительной живостью, живою реальностью, каких в изображении Смерти не достиг ни один другой художник; и вся эта комическая вакханалия вывихнутых скелетов в распущенных юбках, под угрозой хлыста обнаруживала ужасающую лихорадочную дрожь, овладевшую рукою рисовальщика, овладевшее его мозгом ужасающее безумие.

— А вот книга, вдохновившая Фрэнсиса Реджгрейва на это беспримерное произведение. Великая книга!.. Редчайшая из редчайших. Вам не известен Даниэль Маклизиус?

Лорд Хисфилд протянул Сперелли трактат «О любовном бичевании». Распространяясь о жестоких наслаждениях, он все больше раскалялся. Плешивые виски начинали краснеть, жилы на лбу надувались и его несколько искаженный рот ежеминутно морщился. А руки, ненавистные руки жестикулировали короткими, но возбужденными жестами, тогда как локти оставались неподвижными неподвижностью паралитика. В нем без покрывала просыпалось нечистое, мерзостное, жестокое животное. В воображении Сперелли всплывали все ужасы английского распутства: подвиги Черной Армии, black army, на лондонских тротуарах; бешеная охота на «зеленых дев»; публичные дома Вест-Энда и Халфуэн-Стрит; пышные палаты Анны Роземберг, Джеффри; потайные герметические комнаты с мягкою обивкой от пола до потолка, где заглушаются резкие крики, вырванные у жертвы пыткою…

— Мемпс! А, Мемпс! Вы одни?

То был голос Елены. Она тихо постучалась в одну из дверей.

— Мемпс!

Андреа вздрогнул, вся кровь заволокла ему глаза, зажгла лоб, наполнила шумом уши, как если бы внезапное головокружение должно было охватить его. Грубый порыв встревожил его; как бы при свете молнии, в его душе мелькнул развратный образ; его мозг сумрачно пронзила преступная мысль; но один миг его взволновала какая-то кровожадная похоть. Среди волнения, вызванного этими книгами, этими фигурами, словами этого человека, из слепых глубин его существа снова вырвался тот же инстинктивный порыв, который он уже испытал когда-то на скаковом кругу после победы над Рутоло, среди острых испарений дымившейся лошади. Призрак любовного преступления смутил его и исчез, мимолетнейший, как вспышка молнии: убить этого человека, завладеть этой женщиной силою, утолить таким путем ужасную плотскую жажду, потом убить себя.

— Я не один, — сказал муж, не открывая двери. — Через несколько минут я приведу в гостиную графа Сперелли, он здесь.

Он поставил в шкаф трактат Даниэля Маклизиуса; запер папку с рисунками Френсиса Реджгрейва и унес ее в соседнюю комнату.

Андреа отдал бы что угодно, лишь бы избавится от ожидавшей его пытки, и в то же время эта пытка влекла его. И его взгляд еще раз устремился вверх на красную стену, на темную картину, где сверкало бескровное лицо Плены с пристальными глазами, с ее ртом Сивиллы. Из этой повелительной неподвижности исходило острое и беспрерывное очарование. Эта единственная бледность трагически господствовала над всей красной тенью комнаты. И еще лишний раз он почувствовал, что его печальная страсть неизлечима.

Его охватило отчаянное беспокойство. — Стало быть, он никогда больше не будет обладать этим телом? Стало быть, она решила не сдаваться? И ему вечно придется носить в себе огонь неудовлетворенного желания? — Вызванное в нем книгами лорда Хисфилда возбуждение ожесточало боль, разжигало жар. В его душе проносился смутный вихрь эротических образов: нагота Елены вплеталась в группы позорных виньеток Коини, принимала уже знакомые по минувшей любви сладострастные позы, выгибалась в новых позах, отдавалась животному разврату мужа. Ужасно! Ужасно!

— Хотите пройдем туда? — спросил маркиз, появляясь на пороге, придя в себя и спокойный. — Стало быть вы сделаете рисунки для застежек к моему Гервецию?

Андреа ответил:

— Попытаюсь.

Он не мог подавить внутренней дрожи. В гостиной Елена смотрела на него с любопытством, с раздражающей улыбкой.

— Что вы там делали? — спросила она его, продолжая улыбаться по-прежнему.

— Ваш супруг показывал мне драгоценности.

— Ах!

У нее был язвительный рот, насмешливый вид, явное издевательство в голосе. Уселась в широкий диван, покрытый бухарским ковром, с бледными подушками и с пальмами из тусклого золота на подушках. Сидела в мягкой позе, смотря на Андреа из-под соблазнительных ресниц, этими глазами, которые, казалось, были залиты каким-то чистейшим и нежнейшим маслом. И стала говорить о светских вещах, но таким голосом, который проникал в сокровеннейшие тайники юноши, как невидимый огонь.

Два или три раза Андреа поймал устремленный на жену блестящий взгляд лорда Хисфилда, взгляд, где, казалось, был избыток всей только что смешавшейся грязи и низости. Почти при каждой фразе Елена смеялась язвительным смехом с какою-то странною легкостью, не смущенною желанием этих двух мужчин, только что воспламенившихся фигурами развратных книг. И при свете молнии преступная мысль еще раз пронеслась в душе Андреа. Он дрожал всем телом.

Когда лорд Хисфилд встал и ушел, то хриплым голосом, схватив ее за кисть руки, придвигаясь к ней настолько, что обдавал ее бурным дыханием, он сказал:

— Я теряю рассудок… Я схожу с ума… Ты мне нужна, Елена… Я хочу тебя…

Гордым движением она освободила руку. Потом с ужасной холодностью сказала:

— Я попрошу моего мужа дать вам двадцать франков. Уйдя отсюда, вы будете иметь возможность утолить свой жар.

Сперелли вскочил на ноги, посинев. Возвращаясь, лорд Хисфилд спросил:

— Вы уже уходите? Что с вами?

И улыбнулся молодому другу, так как он знал действие своих книг.

Сперелли поклонился. Елена, не смущаясь, подала ему руку. Маркиз проводил его до порога, тихо говоря:

— Напоминаю вам о моем Гервеции.

На подъезде в аллее увидел подъезжающую карету. Высунувшись в окно, с ним раскланялся господин с большою русою бородою. Это был Галеаццо Сечинаро. И тотчас же в душе у него всплыло воспоминание о майском базаре с рассказом о сумме, предложенной Галеаццо, чтобы заставить Елену вытереть о его бороду прекрасные смоченные шампанским пальцы. Ускорил шаг, вышел на улицу: у него было тупое и смутное чувство как бы оглушительного шума, ускользавшего от тайников его мозга.

Было послеполуденное время в конце апреля, жаркое и сырое. Среди пушистых и ленивых облаков солнце то появлялось, то исчезало. Истома южного ветра сковала Рим.

На тротуаре Сикстинской улицы он увидел впереди себя даму, медленно направлявшуюся к церкви Св. Троицы, узнал Донну Марию Феррес. Взглянул на часы: было, действительно, около пяти; недоставало нескольких минут до обычного часа свидания. Мария, конечно, шла во дворец Цуккари.

Он прибавил шагу, чтобы нагнать ее. Когда был близко, окликнул ее по имени:

— Мария! Она вздрогнула.