— Кстати, о ленинградцах! Ты сегодня на съемке будешь вечером?

— Не буду и уже отпросился у Алексеева — у меня трубу прорвало, жена еле заткнула тряпкой, уходя на работу, сантехников встречать некому. Так что я сейчас домой, а на Смилшу буду не раньше девятнадцати часов.

— Ладно, вечером тогда соберемся с гостями да куда-нибудь сходим — развеемся. Заодно и помощь мне нужна от них… через них, сам знаешь с кем.

— Ага! Если кто-то кое-где у нас порой. Шеф раздобрился, велел Наталье денег выписать на пропой. Так что вы, как старший товарищ, подготовьте нам отдельный кабинет.

— В «Таллине»? В «Латвии» все отдельные кабинеты на прослушке, сам знаешь.

— Ну, вам решать! Кстати, Михаил Петрович, вы Смоткина не встречали сегодня, говорят, он заезжал?

— «Литовца»? Так он у меня через час будет.

— Просьба! Личная! Совершенно секретная! Раздобудьте у него телефон дамы, которая его сопровождает, и уточните фамилию, имя, отчество. Ну и все остальное, если получится. Ненавязчиво так, между прочим.

— Ну, Валера, ты даешь! Когда успел девушку срисовать?

— Потом объясню, тут старые дела. Я побежал, Петрович, сейф прикройте сами, пожалуйста!

— Беги, сантехник-сан, а то всех соседей небось затопил уже! Михаил Сворак подождал, пока не затихнут на лестнице торопливые шаги Иванова, стер с лица масляную улыбочку и пружинисто подошел к открытому сейфу, стоящему в углу кабинета. Сейф был у них на двоих — старинный, шесть человек тащили на лямках по крутой лестнице, а когда уронили — из Минфина, стоящего напротив по узкой улочке, охрана прибежала — решили, что в Интерфронте что-то взорвалось! Внутри огромного сейфа у отставного полковника было свое, личное отделение, закрывавшееся отдельной дверкой, ключ от которой был только у него. Покопавшись в папках, Петрович вытащил одну, перелистал и аккуратно добавил несколько строчек разборчивым, красивым почерком старого кадровика. Побаранил пальцами по столу, смотря задумчиво в окно, и решительно убрал документы обратно в железное логово.

Немало было за год совместной работы сделано, пройдено, выпито соседями по кабинету. Доверяли друг другу и из взаимного расположения, и по служебной необходимости. И просто потому, что выбора не было — верить — не верить. Дело общее, а ответственность на каждом своя. Часто совмещали командировки. Вместе ездили в Горький — лекции читать на предприятиях, в партийных органах и школе милиции. Присмотрелись друг к другу на воле, пообтерлись. Потом Иванов поделился своими связями в Питере, вывел Петровича на его бывших коллег по «цеху» в Большом доме на Литейном, а сам ушел в сторону, чтобы не пересекаться. Вместе ездили в Карелию, к Мессершмидту — смешная фамилия у директора Кондопожского ЦБК. Выделенную Интерфронту бумагу делили — часть на выпуск «Единства», а часть на продажу кооператорам втридорога. За счет этих денег движение могло позволить себе содержать необходимый штат. Много было разных насущных практических дел, которые желательно было для подстраховки делать вместе. И доверяли, и проверяли, не обижаясь друг на друга.

Конечно, среди штатных сотрудников движения было много разных людей. Каждый занимался своим — кто лучше, кто хуже. Рвачам и жуликам места в аппарате ИФ обычно не находилось — выгод мало, а страху и ответственности куда больше. Ясно, что и на старуху бывает проруха — иногда приходилось с людьми срочно расставаться; не обходилось и без скандалов, порой тщательно организованных противной стороной. И тем не менее после того, как вычистили провокаторов, расчетливо подставленных движению еще в период его становления, коллектив работал слаженно и довольно эффективно. Лидеры Интерфронта — Алексеев и Лопатин — оба были опытными руководителями старой школы и умели организовать работу. Умели и людей подобрать. Беда в другом была — не так-то просто людей подходящих найти. В активистах и сочувствующих нехватки не было. Но задачи перед движением стояли совершенно новые. Действовать приходилось в обстановке совершенно нетипичной, бороться буквально против всех. Русские в Латвии, шаг за шагом, потихоньку превращались в партизан, не имеющих связи с большой землей. Более того, выходить из окружения было некуда. Ведь «карательные отряды» посылались не столько латышами, сколько Москвой. Это понимали, это просчитывали. Надеяться оставалось на чудо. Но жить было надо, надо было сопротивляться, надо было делать хотя бы то, что еще возможно. И все привыкли со временем к этому и не находили в своем положении ни особого трагизма, ни героизма, ни жертвенности. Просто работали в меру своих сил и способностей.

Иногда казалось, что противостояние это будет вечным и никогда не кончится. Тогда ощущали себя чиновниками, функционерами новой политической машины. Привыкли…

Если бы рвануло вдруг, сразу, если бы далекоидущие планы не маскировались потоком демагогии, если бы людей не усыпляли ежедневной прекраснодушной болтовней — все было бы по-другому. Поначалу на каждый митинг НФЛ тут же отвечали собственной многотысячной манифестацией. Дрались, отстаивая свою точку зрения, искренне надеялись на то, что в Центре просто не видят, не понимают того, что уже происходит на местах. Вера в доброго царя, в сакральную природу любой власти сыграла плохую шутку.

После целого года митингового противостояния и публичных политических дебатов все просто устали. Противостояние стало таким же непреложным фактом жизни, как рассвет, закат и смена времен года. Привыкли. Утратили иммунитет. Теряют остроту чувства; под натиском ирреальной, алогичной, растянутой по времени «перестройки» начинает отказывать людям банальный здравый смысл и пропадает способность к сопротивлению. Ничего не менялось. НФЛ и Интерфронт делили Латвию пополам начиная с 1988 года. Уже шел 90-й… А конца противостоянию не было.

Казалось, что ни одна, ни другая сторона не одерживают решающей победы. Но именно фактор времени, притупления бдительности, остроты восприятия фактов сыграл решающую роль в «величайшей геополитической катастрофе XX века». Количество незаметно перешло в качество. И вода замерзла. Или закипела — как кому больше нравится. И даже ставшие к тому времени профессиональными политиками лидеры ИФ и НФЛ, уже знавшие, казалось бы, все возможные расклады и варианты, в равной степени ощущали себя просто игрушками стихии.

Интерфронтовцы до последнего надеялись на Чрезвычайное Положение, на то, что кто-то все же сорвет стоп-кран и поезд, на всех парах несущийся в бездну, заскрежещет тормозами и остановится на краю пропасти. И тогда имеющаяся у ИФ структура снова нарастет мясом и поможет восстановить государство. Энфээловцы до последнего не верили в то, что они выиграют, и потому постоянно были готовы или вытащить зарытый партбилет и сдать органам своих товарищей по ячейке НФЛ, или срочно эмигрировать привычным с войны путем в Швецию.

Никто при этом не хотел умирать. Никто или почти никто не был готов идти до конца в «последний и решительный бой». Это позволило избежать большой крови. Это же обернулось в результате выигрышем более подлой и трусливой стороны. Которая, конечно же, не была достойна никакой свободы, потому что, вопреки воплям СМИ, никто из латышей реально не шел за нее на бой. Briviba, то есть «свобода», на самом деле снова, как и в 19-м году, обернулась для них «разрешением».

Латышам позволили снова поиграть в независимость. Русским в Латвии не позволили даже сопротивляться, отобрав у них главное — Россию.

Из двух бед выбирают меньшую — эта историческая российская парадигма в очередной раз в мгновение ока превратила миллионы русских в эмигрантов поневоле. «Наши» никогда уже не придут», — думал Иванов, исправно выполняя свою работу — свято веря лишь в древнюю китайскую пословицу о том, что сделанное не может стать несделанным. А значит, и сегодняшнее сопротивление не бессмысленно.

Отец Иванова сразу после увольнения в запас хотел перебраться в родную Пермь, да мать отказывалась ехать вдвоем — не хотела оставлять без присмотра молодую семью младшего сына, боялась потерять горячо любимую внучку. Тогда, пару лет назад, Алексею Ивановичу предложили неожиданно выгодный вариант квартирного обмена — трехкомнатную в центре Владивостока на его двухкомнатную в Риге. Валерий Алексеевич долго уговаривал Аллу переехать в Россию вместе с родителями. Тем более что во Владивостоке служил старший брат — в штабе Тихоокеанского флота, тем более что однокомнатную самого Иванова тоже меняли на двухкомнатную во Владике! Но если для Ивановых даже Владивосток был возвращением на Родину и воссоединением семьи, Алла, вся родня которой веками жила в Латвии, ехать на Дальний Восток отказалась наотрез. Теперь, конечно, никто уже не хотел из России ехать в Прибалтику, да и