— Да что там Алла! Тут мужики взрослые, полковники, едрена вошь, не врубаются, что происходит… А бабы наши… Просто в шоковом состоянии. Нормальный стресс. «Ничего не вижу, ничего не слышу, никак не реагирую». Психика не выдерживает и тормозит восприятие.

— Грамотно излагаешь, взводный! Где военную психологию изучал?

— Какую такую психологию, окстись!

— Ага, ага. Мне недавно в политуправлении округа, в отделе спецпропаганды, пособие одно подкинули для повышения кругозора, по-товарищески, так сказать. Номерное, кстати… Так там примерно то же самое пишут!

— Эх, друган! Я просто сообразительный, понимаешь?

— Не знал бы я тебя уже пять лет.

— Но ведь знаешь как облупленного! Помнишь, как Сашка, сокурсник твой бывший, в участковые пошел? Как с винзавода на своем участке по этому случаю двадцатилитровую канистру железную вынес разливного шампанского?

— Ага! — захлебнулся смешком и дымом Иванов. — Мы его пить, а стаканов нет! А канистра тяжелая, в руках не удержать, а горлышко железное, да еще с пробкой на цепочке, а пузырьки газовые в нос лезут. Ой, бяда! А девчонку ту помнишь? Мы потом еще наутро встретились, а Саш-кец уже пистолет табельный притащил — стреляться, если мы ему с ней дорогу перейдем!

— Давно не встречались что-то. Сашка теперь в операх ходит, важный такой.

— Милиция-то латышская будет — попрут его — как пить дать сопьется!

— Я его к нам звал, не хочет. Говорит, у меня семья, дочка…

— Ага! А у нас кто? Котята, что ли, а не дочери?

— Валерка! Ты ж уже родился! — Толян внезапно обхватил друга длинными руками, приподнял, поднатужась и, пыхтя, поставил обратно на мерзлую землю. — Поздравляю!

— Эх! Вечно я, как день рождения, так куда-нибудь влипну! В прошлом году в Питере застрял. Сейчас вот — здесь…

— Да брось ты, Валерка! Ты ж со мной! Кто тебе еще нужен? А ну, пошли в кубрик!

В кубрике включили ночничок, позвали Палыча, заменив его наконец омоновским сержантом, тут и Мишка Ленин объявился — и опять не с пустыми руками. Чаю вскипятили, намазали густо хлеба тушенкой, яблочки откуда-то нашлись, что еще надо?

— Ну, друг! За тебя! Береги себя, Поручик, ты нам нужен! Будет у нас еще небо в алмазах, как сказал один студент!

— Ну, мужики, это не серьезно, — загудел Палыч. — Хоть продегустировать-то символически!

— Ладно, по такому случаю наливай по пятьдесят! — махнул рукой Толя.

Иванов полез под свою койку, бережно вытащил давешний подарок Трегубова — трехлитровую банку с самогоном — и плеснул по чуть-чуть в алюминиевые солдатские кружки.

— Будь здоров, омоновец! — подмигнул Ленин, и все тихо чокнулись. Шестидесятиградусное зелье мягко обожгло горло, вмиг согрело замерзшее нутро, расслабило нервы, которые все ж и у мужиков — не канаты.

Сразу убрали банку на место, пошептались чуток, покурили по одной и, не раздеваясь, завалились спать. Бронежилеты раскатали в изголовьях — койки так стояли в кубрике, что случись ночью внезапный обстрел — пули прошили бы дощатые стены и дальше прямо в макушки вошли бы. Но сон все не шел отчего-то. Через полчаса Палыч первым подал голос:

— Чего не спите, мужики?

— А черт его знает, — проворчал Толик.

Мишка заскрипел растянутой сеткой кровати и повернулся в сторону шептавшихся товарищей:

— Бунжа.

— Чего? — не понял Иванов.

— Банка с самогоном у тебя под койкой стоит.

— Ну и что?

— Так ведь разбить могут, суки, если стрелять начнут, — зашипел на него Мурашов.

— Точно! — обрадованно забасил Палыч. — Я как раз об этом думаю! Быстренько вскочили, сняли бронежилеты со спинок кроватей и бережно, как дитя, окутали ими в три ряда трехлитровую заветную банку. Дружно посмеялись над собой и тут же отключились мгновенно — все разом.

Кто-то храпел, кто-то тихо посапывал, кто-то присвистывал во сне. В окно над занавеской просочилась луна, осветила бледно кубрик, блеснула мягко, матово на стертых кое-где стволах автоматов — у каждого под рукою. Ветер стих. Потом и луна пропала. Густо посыпал киношный, безумно красивый и крупный снег.

Короткая автоматная очередь из-за этого снега прозвучала как-то глухо, как будто во сне.

Но это был не сон, потому что тут же в кубрике все проснулись. Выстрелов больше не было слышно. Тревоги тоже никто не объявлял. Случайный выстрел? Бывает такое, когда оружие у каждого и постоянно с собой. Толян, матерясь про себя, поднялся и вышел.

Потом было слышно завывание «Скорой помощи», резко оборвавшееся, когда машина въехала на территорию базы. А там и Толян пришел и велел всем спать, пока есть еще время. Доигрался с автоматом молоденький курсант школы милиции, только вчера перешедший в ОМОН. Автомат старенький был у него, предохранитель ослаб, да еще парень сдуру, сидя на койке, поставил автомат между ног и начал постукивать прикладом по полу в такт музычке из приемника — коротал время до своей смены — не спалось, видно, от впечатлений. Ну и достучался. Разболтанный предохранитель снялся, затвор передернулся от резких движений сам собою, а может, патрон уже был в патроннике, а как там он на курок нажал — неизвестно. Факт тот, что короткая очередь вошла курсанту прямо в подбородок. Через всю голову навылет.

Похоронили его вскоре на Ивановском кладбище Риги.

За все приходилось платить. В том числе и за то, что ни у кого не было времени нянчиться со взрослыми людьми, сознательно сделавшими свой выбор. В недавнем бою, под перекрестным ураганным огнем, никто из омоновцев не погиб. А вот парнишка, пришедший после этого боя на базу и попросившийся на службу, подстрелил себя сам. И это тоже была цена выбора. Потому никто его не ругал, вспоминая, за глупую небрежность. Не обзывал молокососом, сунувшимся играть во взрослые игры. Такое и со старыми вояками случалось, чего ж там? Парень сделал свой выбор. И погиб не по пьянке, а на базе ОМОНа, окруженной противником. В реальной боевой обстановке. Так что хоронили его с почестями и всем отрядом. Мальчишку, случайно убившего себя из автомата, который он взял в руки, чтобы Родину защищать. Бывает. И хотя был он в ОМОНе всего лишь два дня, хоронили его как своего. Чтобы все знали: что бы ни случилось — прикоснулся к ОМОНу — ты свой. Сильный или слабый, умный или простодушный, опытный или желторотый — какой бы ты ни был — теперь ты наш.

Не было ангелов в Рижском ОМОНе. Кое-кто потом и пулю в голову за предательство схлопотал. Но своих в отряде не сдавали. Это правда. Это главная военная тайна Рижского ОМОНа. Так было до тех пор, пока существовал отряд. Потом… Потом многие стали сами по себе. Но только после того, как Советского Союза, которому они присягали, не стало…

— Регина Васильевна, дай я тебя поцелую! Спасибо! Я так рад тебя видеть! — Валерий Алексеевич обнял молодую женщину за плечи, бережно поцеловал в пепельную макушку, пахнущую духами «Быть может». Регина смутилась, высвободилась неловко и подтолкнула к Иванову подругу — статную, высокую, белокурую (даром, что татарка) — Людми— С днем рождения, Валера! — Люда смущаться не стала, расцеловала Иванова в обе щеки, сунула пакет с домашними пирожками и небольшой подарок в красивом мешочке.

— Это от нас обеих! Цветы не повезли, было бы странно, не в ствол же автомата их совать, как пацифистки.

— Да уж точно, я бы и сама автомат взяла против этих сволочей, — пылко высказалась Регина и снова покраснела.

Валерий Алексеевич отошел с женщинами в сторонку, подальше от любопытных глаз дежурного сержанта, торчавшего у КПП и строго контролировавшего нахлынувший на базу поток людей. Всем хотелось просто посмотреть на омоновцев, пожать им руки, передать вкусненького, привезти домашнего. А некоторые — целыми делегациями от заводов, от организаций всяких приезжали — поддерживали, благодарили, требовали принять собранные тысячами людей деньги, продукты, сигареты, медикаменты, зубную пасту и мыло — в общем, все, что было в дефиците в этот самый горький и последний перестроечный год. Конечно, с людьми встречались и Млынник, и замполит, и популярный в прессе и потому всем известный командир первого взвода Кузьмин.