«А что, такой дуб и напишет…» — подумал Щучкин, досадуя, что взялся поучать заседателя.

Капитан натянуто улыбнулся и переменил свою тактику:

— Вы честный судья, товарищ Громов. Я хотел вас взять на пушку. Можете писать свое особое мнение, это ваше право.

Громов холодно и недоверчиво взглянул на председателя, вынул автоматическую ручку и склонился над бланком приговора. «Именем Союза Советских Социалистических Республик…» — читал он напечатанные слова, и душа его наполнилась гордым торжеством и желанием быть всегда справедливым.

Когда огласили приговор и особое мнение Громова, он подумал: «Я ведь всегда поступал, как положено. А если и рвался в офицеры, так это потому, что со звездочками на погонах легче наводить порядок и укреплять дисциплину».

Прощаясь, председатель суда сказал ему:

— А все же должен заметить, что вы иногда вещи понимаете превратно… Разве этот наш показательный суд — не пропаганда законов?

— От силы двести человек прослушало дело и намотало себе на ус… А разве в нашем военном округе двести человек? Чаще надо устраивать публичные суды.

— А если некого привлекать? С каждым годом дел становится меньше.

— Это не плохо. Значит, наш брат, старшина, работает над воспитанием в поте лица. — И Громов подал руку.

По дороге домой он думал: «А ведь и я немало поработал. Потому на моей памяти никого из эскадрильи под суд не отдали. Но никто и спасибо не скажет». Ему вспомнилось комсомольское собрание, выступления бывшего своего друга сержанта Желтого, Еремина, Пахомова, Корнева, и ему стало обидно. «Воспитывай их, а оступился сам — так и спихнут в трибунал. Спасибо генералу Тальянову — настоящим человеком оказался».

И хотя мысль о том, что он накатал на Корнева не, очень-то честное письмо, все еще царапала его совесть, Громов решил, что писать опровержения не будет. «Старайся для них, а потом они же сядут тебе на голову», — успокаивал он себя.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

В бездонном небе ярко плавится солнце. С высоты полета аэродром кажется желтой скатертью. Нет над ним ни темной тучи, ни вихрей пыли, бегущих за взлетающими машинами. Воздушные винты не сверлят воздух, не доносится их гул на стоянку, где уже не слышно звона гаечных ключей. Только в полевой мастерской трещат пневматические дрели, слышится взвизгивание металла, прижимаемого к вращающимся наждакам. Брызжут огненные искры, отскакивая от поверхности точил.

Молчаливо ходит по безлюдной стоянке дежурный, держа на плече карабин. Иногда он поворачивает голову в сторону старта, но уже не бьет ему в глаза солнечный луч, отраженный плексигласом самолетных кабин.

Эскадрилья закончила лётный сезон…

В двенадцать дня на стоянке, подхваченная голосами дежурных, раздается команда Пучкова:

— Выходи на построение!

Механики бросают папиросы в урну с водой, водруженную в центре курилки, спешат в строй.

Команда застает Мишу Пахомова за каптеркой у движка. Месяц назад Пучков приказал ему следить за освещением — глядишь, в деревне будет свой монтер. Мише ведь скоро в запас… В строй он опаздывает.

— Наш Миша, как всегда, становится первым, — замечает Пучков. Он весел, празднично сияет его лицо, ярко-зеленый китель поблескивает новыми погонами. Еще бы — начинается новая, совсем непохожая на прежнюю жизнь. Об этом он говорит перед строем. Миша не совсем улавливает смысл его речи, но и ему ясно: что-то будет, чего-то все ждут…

Позади строя рокочут тракторы. Рокот нарастает, кажется, вот-вот тракторы подтолкнут в спину, но сознание, что он стоит в строю, не позволяет Мише повернуться и удовлетворить любопытство.

— Разойдись! — слышит он.

Строй бросается в разные стороны: кто бежит навстречу тракторам, кто в противоположную сторону — к самолетам. Миша замечает, что к тракторам бегут новые механики из «безлошадных», а Еремин и Желтый — каждый к своей машине. Миша не знает, куда податься, растерянно смотрит по сторонам.

— Миша! — заглушая гул тракторов, кричит Пучков. — В каптерку, за гвоздодером, живо!

С тяжелым, величиной с хоккейную клюшку, гвоздодером Миша подбегает к толпе. Еремин выхватывает из его рук гвоздодер и скрывается.

Творится вокруг такое, что ничего не разберешь. Четыре огромных, с деревенский дом, контейнера стоят на деревянных волокушах. Вокруг них беснуются механики.

— Мощь! — слышит Пахомов восторженный выкрик Еремина.

На фанере контейнеров, на всех четырех сторонах написано: «Негабарит первой степени. Не кантовать!»

— Чего глазами хлопаешь? Не видишь — реактивные! — задорно поддел Мишу Ершов, пробегая к крайнему ящику с инструментальной сумкой в руках. Тяжело упала на землю сумка; крупные с широким зевом ключи звякнули и тотчас очутились в руках механиков. Из сосновых реек, которыми были обиты ящики, выступали стяжные болты с гайками. Ершов накинул ключ на гайку, налег на него. Гайка не поддавалась.

— Закренена! — с досадой крикнул он и с молниеносной быстротой вытащил из кармана зубило. Чья-то рука протянула ему молоток.

— Осторожно! — приказал Пучков.

Еремин уже без гвоздодера подбежал к ящику, у которого трудился Ершов, но, видя, что он еще не распакован, убежал обратно.

А у того контейнера, где командовал Корнев, уже отняли и положили на землю деревянную стену: глазам предстал белый, словно никелированный фюзеляж реактивного самолета.

— Не трогать! — кричал Игорь.

Но не таков русский человек, чтобы спокойно взирать на новое и не потрогать собственными руками. Сладу с механиками не было. Ничто не помогало Игорю. Он махнул рукой и стал следить за тем, чтобы обшивку самолета не поцарапали. Кричи не кричи, все равно не послушаются. Да и как приказывать не трогать, если сам знаешь, что эти люди изголодались по настоящим машинам, несколько лет жаждали получить их, видели их во сне, сердились на свои «старушенции», будто те были виноваты в том, что училищу не давали новых самолетов. Любопытство Еремина было настолько велико, что он бегал от ящика к ящику и с жадностью смотрел, как обнажались то крылья, то фюзеляж, то шасси, то высоко поднятые стабилизаторы.

Такими чистенькими и подтянутыми своих подчиненных старший лейтенант Пучков не видел давно. Они стояли в двух шеренгах, нога к ноге, почти касаясь друг друга погонами. Приятно было смотреть, как поблескивают солнечные блики на пряжках ремней, на меди надраенных пуговиц и глянце сапог. Пучков старался взглянуть на строй не только с фронта, но и сбоку. Оттуда было особенно хорошо заметно равнение. От Князева, стоявшего на правом фланге, к Ершову (левый фланг) тянулась полоса ремней, сливавшаяся в сплошную линию. «И по шнуру Громов не смог бы так хорошо выравнять строй», — подумал Пучков и стал составлять список увольняющихся в город. Остальные офицеры то и дело оглядывались в сторону столовой, ожидая появления генерала. Вдруг офицеры метнулись на правый фланг.

— Смирна-а, р-равнение направо! — скомандовал капитан Гурьянов и чеканным шагом пошел навстречу начальнику училища.

По команде Еремин резко повернул голову вправо и стал видеть только грудь четвертого человека, то есть грудь Князева. Или оттого, что слишком напрягся, или потому, что комэск докладывал тихо, его слов Еремин не расслышал. Он повертывал голову по мере того, как генерал подходил к середине строя. Вскоре ему хорошо стал виден генеральский китель с множеством орденских лент, составлявших треугольник острием книзу, Лицо Тальянова скрывалось в тени черного козырька, на котором золотился змеевидный жгут.

Тальянов остановился, приложил руку к козырьку, сказал:

— Здравствуйте, товарищи!

— Здрав желав, товарищ герал, — гаркнули шеренги, сглотнув половину букв уставного приветствия.

— Вольно!

Еремин ослабил ногу и глубоко вздохнул.

— Товарищи техники! — начал генерал, и Еремину показалось, что он смотрит в его глаза. — На вашу долю выпала тяжелая задача… — Тальянов говорил о трудностях последнего летнего сезона и особо о второй эскадрилье, где каждый день выходили из строя самолеты и неизменно восстанавливались, где дело доходило до того, что один механик обслуживал по две машины, то есть работал, если исходить из штатного расписания, за шестерых!