— Полно, мама! Не надо, мамочка…

Вдруг Лена уперлась лбом в крышку гроба, обхватила голову руками и заплакала по-деревенски, навзрыд.

Портреты отличников учебно-боевой подготовки, висевшие на стенах зала, были завешены черным коленкором. На багровом плюшевом занавесе висел портрет Беленького, окаймленный крепом. Сбоку, у стены, занавес топорщился, из-под него виднелись ножки стульев, вынесенных из зала на сцену.

Караул менялся часто. Перед выносом гроба к изголовью встали родные погибшего, начальник политотдела полковник Грунин и генерал Тальянов.

Капельмейстер взмахнул рукой; траурная мелодия заколебала душный от дыхания сотен людей воздух. Гроб понесли к автомашине с опущенными бортами, затянутыми кумачом. Люди медленно двинулись за гробом.

Путь на кладбище запечатлелся Пучкову. Он шел в шеренге, приноравливая шаг к ударам барабана. Шеренга раскачивалась, и ритм раскачивания был медленный, тяжелый, траурный. Но все-таки чувствовалось, что за гробом идут офицеры, прошедшие не один строевой смотр.

Шествие замыкала группа курсантов с оружием. К похоронной процессии присоединялись любопытные, в большинстве своем женщины. Они старались протиснуться к гробу, заглянуть покойнику в лицо (но и подобия лица уже не было) и, пройдя один-два квартала, отставали, тяжело вздыхая:

— Говорят, совсем молоденький был, только бы жить…

Мальчишки шли следом за процессией до самого кладбища. Оно находилось на окраине города в тополиной роще. Между матовых стволов выделялись кресты, железные и деревянные ограды, каменные надгробия.

Катафалк не мог проехать между могил. К свежевырытой яме гроб понесли на руках.

Музыканты остановились около могилы. Когда гроб поставили на холмик глинистой земли, солнечный луч, отраженный от никелированного жерла трубы, упал на бритую голову полковника Грунина. Освещенный солнцем тополь трепетно шумел листьями над густой толпой. Один лист оторвался и, вращаясь в воздухе, упал на дно могилы. Корнев взглянул туда, и на глаза навернулись слезы; отвернулся к тополю, у подножия которого стоял замшелый камень. На нем было высечено:

«Здесь покоится тело пречистой девицы Светозаровой. Жития ея было 16 летъ. Господи, прими прахъ с миромъ».

— Товарищи, — раздался внятный, но тихий голос, и все посмотрели на полковника Грунина, стоящего у гроба. — Нелепый случай вырвал из наших рядов старшего лейтенанта Беленького. Тяжело умирать молодым. Тяжело и нам хоронить, тем более — молодого…

Полковник склонил голову к изголовью погибшего и замолчал.

В толпе послышались глухие рыдания.

Полковник говорил минут пять, и каждый раз, когда он делал паузы, были слышны всхлипывания и тяжелые вздохи.

Брови Корнева сами сходились к переносице. Он потер их кулаком, потом опустил руки на древко заступа.

После гражданской панихиды откуда-то вынырнул могильщик. В его руках был молоток, в зубах — гвозди. Гроб накрыли крышкой, и могильщик стал приколачивать. Мать и жена Беленького зарыдали, Мать, которую поддерживали старшина Князев и Зина, опустилась перед гробом на колени, рыхлая земля потекла из-под ее колен в могилу. Казалось, она вот-вот свалится.

Зине стало плохо, и ее подменил майор Шагов.

Когда опускали гроб, старушка забилась, изо всех сил стала рваться к могиле.

Грянули залпы похоронного салюта. С тополя упали на крышку зеленые листья. Каждый человек взял горсть земли и бросил. Игорь сделал то же самое, но мелкие комья сами проскальзывали между пальцев, вдруг ставших ватными. Он стоял над последним пристанищем друга, против его матери, и смотрел то на нее, то на майора Шагова.

Корнев перед вылетом своей машины видел, как Шагов отчитывал за что-то Ефима, и почему-то подумал, что майор бросил ему в лицо именно то обвинение, о чем рассказал ему друг перед своим последним полетом.

Сейчас это подозрение Корнева окрепло в нем: уж слишком растерянно вел себя майор Шагов. То он осматривал плиты на соседних могилах, то хватался за гроб, то вдруг отдергивал руки, будто гроб обжигал пальцы…

Сейчас Шагов, удерживая вместе с Князевым бьющуюся в его руках мать погибшего, взглянул на Корнева, очевидно, прося заменить его на столь тяжелом посту. Игорь подумал опять:

«Да, да, он грозил Ефиму. Он чем-то угрожал ему перед вылетом… И, может, Беленький решил не возвращаться из полета…» От этой мысли все напряглось в Игоре. Он перепрыгнул через могилу.

— Отойдите, товарищ майор… — сказал он, беря мать друга под руку.

Шагов поспешно отошел, не поднимая взгляда.

Могила становилась все мельче и мельче. Мать Беленького уже совсем не владела собой. Князев и Корнев еле удерживали ее.

«Русские матери… — думал Игорь. — Сколько ваших сынов без времени легло в могилу… В войну не видели вы, как их хоронили, но разве это облегчало ваше горе? И все-таки у вас есть утешение — ваши сыны отстояли Родину, жизнь своих детей… А в чем ты, Прасковья Ивановна, в чем ты, Лена, найдешь утешение? Мы живы, а он?.. Неужели не захотел жить, боясь преследования за свое безвинное прошлое? Он ведь вынужден был пойти на это… Знаю, Фима, тяжко жить с грузом в душе, но ведь это глупо — с разгона в землю…»

Игорь простер вдруг над могилой свою длинную руку, воскликнул, обращаясь к Шагову и Громову:

— Товарищи, что же по своим-то бьете?..

Остальные его не поняли.

Позже, когда его расспрашивали, что он хотел сказать, Игорь отвечал:

— Есть мысли, которые приходят только над могилой друга.

Больше он не сказал ни слова. Да и как доказал бы он виновность Шагова и Громова? Это было невозможно. И Корнев старался убедить себя, что сказал на похоронах что-то лишнее, сгоряча, под впечатлением последнего разговора с другом, погибшим по непонятной еще причине.

Снова грянули залпы салюта, дунул ветер, закачались две посаженные на могиле молодые сосенки, завертелся пропеллер над дюралевым обелиском.

На людей смотрело из рамки молодое лицо с белесыми усами, под портретом была надпись: «Летчик-инструктор, старший лейтенант Беленький Ефим Петрович (1925–1952 гг.)».

В последний раз, вызывая дрожь в теле, заиграл оркестр, но вот он смолк, и люди стали медленно, как дым от затухающего костра, расходиться.

По дороге Еремин упорно грыз длинный ноготь на указательном пальце и все время молчал. Впереди Пучков и Корнев вели под руки мать, а генерал Тальянов — жену Беленького.

Позади всех плелся майор Шагов.

«И дернул же меня черт пригрозить ему перед самым вылетом», — в который уж раз подумал он и с опаской взглянул на Корнева: неужели тот знает об этом?

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Смерть каждого человека, тем более гибель на боевом посту, поднимает жизнь знавших его на новую нравственную ступень. Взрослее и тверже становятся члены семьи, осмотрительнее и серьезнее — коллектив. И в училище, и на аэродроме, где все основано на выполнении давно составленных инструкций, вдруг появляется много экстренного, не предусмотренного в наставлениях.

Эскадрилью остановили на профилактический осмотр, резко улучшилось техническое снабжение, чаще стали приезжать представители политотдела, медицинской службы, детальнее стали отрабатываться на земле летные задания.

А главное — возросло чувство ответственности у летчиков, курсантов, механиков. Хотя две инженерные комиссии — полка и училища — нашли материальную часть в исправности, Пучков только на ночь покидал аэродром: надо было закончить монтаж новых моторов на «старушенциях». Без них о быстром выполнении плана учебных полетов не могло быть и речи.

Не успел Пучков ввести в строй эти машины, как начались ночные полеты. На аэродром приехали представители из штаба полка и училища. Пучков нервничал. Ведь не они, в конце концов, отвечают за безопасность полетов. В который раз убедившись в исправности «ночных» машин, Пучков поспешил к «старушенциям». Регулировка их моторов еще требовала доводки.