Глаза залепило снегом. Игорь уже не видел ни рельсов, ни вагона, ни шпал. Огненные брызги влетали ему в глаза.

Игоря дернуло за ногу, вырвало доску, откатило к рельсам. Правая рука очутилась впереди головы, коснулась рельса, на который с чудовищным постоянством накатывались грохочущие колеса. Игорь испуганно отдернул руку. Над головой, зловеще лязгая, проносились черные днища вагонов.

Неожиданно грохот умолк и стало светло. Падал снег. Сквозь его пелену Игорь увидел хвост уходящего к лесу поезда. Игорь почувствовал холод, Одна нога была босой. Он сообразил, что валенок сорвало во время спуска. Поскакал вдоль рельсов. Вспомнил про комсомольский билет, спрятанный под портянкой, разулся, поставив ногу на снег. Ощупал портянку: билет в целости-сохранности.

На путях в снегу валялся обрезок голенища: валенок попал под колесо. Разрыхляя снег, Игорь стал искать носок сапога. А когда нашел его и обулся в обрезок, вынул комсомольский билет, сжал его руками и положил в потайной карман.

Вокруг не было ни души. И справа и слева белели бесконечные заснеженные поля. Но Игорю было радостно от самой возможности идти дальше, дышать.

В надежде встретить Ефима, Кольку и Кириллыча Игорь пошел следом за поездом. Шел он медленно, еле перешагивая шпалы. Он хотел было свернуть в лес (Кириллыч предупреждал, что долго идти по путям нельзя, так как немцы, узнав о побеге, всполошатся), как вдруг увидел впереди, на снегу, что-то темное. Игорь приблизился. Между рельсов лежала половина продольно разрезанного человеческого тела с одной ногой и одной рукой. Другая половина, несколько большая, лежала с внешней стороны рельса.

В глазах Игоря замелькали зеленые мухи. Его рука коснулась чего-то круглого, скользкого, он раскрыл глаза: перед ним была голова Кольки Беленького.

Зажмурившись, Игорь полежал минут десять, потом с трудом спустил останки товарища с насыпи и, запорошив снегом, поплелся по сугробам.

Вдали показались амбары. «Где-то близко деревня», — мелькнула мысль. Около амбаров чернели свежие бомбовые воронки. Игорь спустился в воронку, полежал, глубоко вдыхая запах мерзлой земли и гари. У крайнего амбара его встретил Ефим Беленький.

— Кольку-то зарезало!.. — еле выдохнул Игорь. Друзья обнялись, оба заплакали.

Ефим повел Игоря в амбар, который совсем недавно был почти доверху набит необмолоченным горохом. Там нашли временное убежище Кириллыч и еще двое друзей по несчастью, которых повстречал Ефим на пути к амбарам. Все трое сидели на полу, покрытом горохом. Оказывается, при взрыве бомб амбар так тряхнуло, что стручки полопались и горошины скатились на пол. Игорь набросился на горох.

— Живот распухнет! — предупредил его Кириллыч и сказал: — Ну что ж, друзья, в вашем распоряжении старый авиационный штурман. Через линию фронта как-нибудь перейдем…

Они добрались до своих только к весне. Командование пехотного полка, в расположение которого они вышли, препроводило всех в ближайший БАО [4], коль старший группы назвался штурманом, так пусть авиаторы и разбираются, кто эти люди. Кириллыча и двух других его спутников направили в штаб воздушной армии, а Игоря и Ефима Беленького оставили в батальоне, зачислив помощниками компрессорщиков на зарядную станцию.

После войны БАО расформировали. Ефим Беленький как-то попал в летное училище, и теперь он — инструктор. А Игорь сперва был мотористом, потом благодаря смекалке и настойчивости стал первым механиком самолета. Несколько раз он подавал докладные с просьбой отправить его в авиатехническое училище. Но ему неизменно отказывали: находился на оккупированной территории…

— Сам виноват, — не раз говорил ему Громов. — Вон я! Задумал уйти от фрица — и утек! А ты за маткин подол держался.

За время службы Корнев настолько вошел в доверие механиков, что, когда Громов перед строем эскадрильи наговорил о нем с три короба и объявил двое суток ареста, все механики бросились на поиски Пучкова.

Узнав о случившемся, Пучков прибежал в лагерь. Он построил эскадрилью и потребовал, чтобы старшина перед лицом строя попросил у Корнева извинения.

— Панибратство вам застит глаза! — ответил Громов. — Не буду я просить извинения. Он мне земляк. И другом был. Но сейчас он требует проверки.

Через полчаса Громов выехал в городок, чтобы доложить обо всем майору Шагову.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

В авиагородке находилось училище со своим штабом, учебными корпусами, общежитиями курсантов и жилыми домами для офицеров.

В одном из таких домов жили и Пучковы. Но Сергей со времени отъезда Зины заглядывал в свою квартиру только дважды, когда приезжал в технический отдел.

Сегодня, поднимаясь по лестнице к двери своей квартиры, Пучков вздрогнул, увидев в замочной скважине ключ. Несомненно, это был ключ Зины. Пучков дернул дверь и через маленькую кухоньку, едва не сшибив с газовой плиты ведро, ворвался в комнату. Зина, одетая в яркий халат с орнаментами цветочных клумб, сидела на диване.

— Когда приехала?

— Только что…

Она не успела встать, как Пучков схватил ее и, подняв, опустил на диван.

— Ну как? Ты похорошела. Рассказывай.

— Ух ты, как обрадовался! Глупенький мой, — сказала она, улыбаясь и шаловливо потягивая Сергея то за одно, то за другое ухо.

Пучков склонил голову, пытаясь вырваться из приятного плена, но все это он делал как бы шутя. Не сумев освободиться, Пучков отдал свою голову в полную волю жены, потом потянулся к ее губам, но она, смеясь, уклонялась от поцелуя и смотрела мужу в глаза, читая в них радость.

— Отпусти.

— Не отпущу.

— Я серьезно говорю, отпусти.

— Я серьезно, не отпущу.

Он посмотрел на нее с упреком. Она сжалилась, сомкнула свои губы на его обветренных губах и выпустила из пальцев уши.

— Баловница! — сказал он, притягивая ее к себе. Она снова поцеловала, скользнув по его горячим губам острием языка. Радостный, приятный озноб пробежал по телу Пучкова.

Так целовать могла только Зина.

Не сходя с дивана, он поставил задник одного сапога на носок другого, намереваясь разуться. Зина вспорхнула с дивана и дернула за сапог.

— Иди голову помой, — сказала она. — Ведро на плите стоит.

Он благодарно улыбнулся.

— А еще говоришь, что я невнимательна.

В первую после возвращения Зины ночь Пучковы проспали до десяти утра. Это была та долгожданная ночь на воскресенье, когда Сергею не надо вскакивать от звонка будильника и спешить на перекресток дорог, где обычно останавливались автомашины, отвозившие техников на аэродром.

Облаченный в яркую шелковую пижаму, которую Зина купила ему перед поездкой на курорт, Пучков пошел умываться.

Он с наслаждением брызгался, скользил ладонями по щекам и вдруг засмеялся и зафыркал, подумав, что слишком старательно пытается стереть улыбку с лица.

Кажется, он глупел от избытка счастья. Зина приехала неузнаваемой. Давно ли она была вздорной и почти чужой? Давно ли Зина давала понять ему, что, если он не переведется в другой город, ей все труднее будет сохранять ему верность.

Другой бы муж не потерпел таких намеков, а Пучков выносил и это. Он утешал себя надеждой: «Подурит и уймется». Любила же она его сразу после женитьбы. Может быть, он ей не слишком по нраву, но бывает и так: стерпится-слюбится. И сейчас он радостно думал: «Зина так соскучилась, что приехала раньше, чем кончилась вторая путевка. Она все-таки любит меня».

За завтраком Пучков невольно отрывался от еды и засматривался на Зину. Она сидела напротив, лицом к двери, и деловито работала вилкой. Падавший в окно солнечный луч отражался от боковинки никелированного самовара и освещал левую половину ее загорелого лица.

Чем ярче вырисовывались в свете солнца завитки ее русых волос, тем более приятный оттенок принимала кожа щеки и уха — свежая, будто только сейчас припеченная солнцем. Когда Зина поворачивалась, смело вздернутый кончик ее носа, просвеченный солнцем, казался розовым, полупрозрачным, и Сергею хотелось поцеловать его.