Угрюмая улыбка появилась на многих лицах, но никто не пошевелился. Горько рыдая, совсем потеряв человеческий облик, старый ростовщик ползал на четвереньках по полу здания.

Пилата позабавило поведение Захария, он рассмеялся и далеко откинул от себя окровавленный кнут.

— Почему ты так быстро закончил бичевание, Пилат? — вкрадчиво спросил Каиафа.

Глаза Пилата загорелись бешенством.

— Не раздражай меня! Я сделал свою проклятую работу.

Каиафа отпрянул. В выражении лица правителя Иудеи было нечто такое, что заставило первосвященника утратить прежнее хладнокровие. Он испугался. Но, быстро придя в себя, он сделал знак центуриону, что бичевание закончено.

Охрана тесно окружила Приговоренного и через специальную дверь стала выводить Его на улицу, чтобы конвоировать к месту казни.

Пилат спрятался от взоров толпы за мраморную колонну и, прислонившись к этой холодной опоре, старался понять причину ужасного переживания, которое испытывал. Казнь Пророка, назначенная сегодня в Иерусалиме, казалась ему самым великим преступлением во всем мире и во все века. Он вынул из складок тоги письмо жены и прочел: «Не делай ничего этому Праведнику, я сегодня во сне много пострадала за Него».

Почему страдала Юстиция? Во сне?! Она, которая никогда не ведала, что такое сновидение, смеялась над предсказаниями и насмехалась над самими богами! Она в определенной степени была жестокой и немилосердной, ей было присуще то, что римляне называют героизмом. Она спокойно и даже с наслаждением смотрела на бои гладиаторов. Когда ей было всего двенадцать лет, она хладнокровно следила за тем, как сдирают кожу с раба, уличенного в краже. И теперь ее возражение против казни неведомого ей преступника, было не случайным.

«Не делай ничего этому Праведнику…» Что бы сказала Юстиция, увидев сейчас этого Праведника! Пилат содрогнулся от ужаса, представив, что произошло и что еще произойдет. Он бы отдал жизнь, чтобы этого не случилось, но знал, что это невозможно. Чернь провозгласила свою волю! Не было никакой защиты для той истины, которая отвергнута ложью всего мира! Не было никогда, да и вряд ли будет!

Размышления Пилата прервал шум, снова возникший в толпе. Конвоируя Пленника по ступенькам, ведущим на улицу, воины остриями своих копий толкали Его вперед, надеясь, что Он потеряет равновесие и упадет и это даст им новый повод для издевательств. Но Божественный Страдалец, по плечам Которого струилась кровь, шел прямо. Ни боль, ни оскорбления не нарушали Его величия, лучистые глаза по-прежнему выражали любовь к людям и недоступное человеку знание.

А стража свирепствовала, потешаясь и крича в уши Пленнику непристойности. Один из охранников раздобыл где-то красный плащ и, накинув его на израненные плечи Иисуса, закричал, указывая на Него пикой:

— Радуйся, Царь Иудейский!

Эта шутовская выходка вызвала одобрительные крики толпы. Варавва один пытался возражать:

— Стыдитесь! — кричал он. — Стыдитесь, римляне! Стыдитесь, люди Иерусалима! Зачем издеваться над несчастным?

Но голос его тонул в общем шуме. Всем понравилась выдумка солдата, и в толпе, издеваясь, кричали:

— Царя венчали!

Другой солдат, вдохновленный примером первого, вышел на улицу и принес ветки дикой розы, густо усыпанные шипами. Оторвав листья и бутоны, он придал колючим стеблям форму венца и под шумные возгласы и смех подошел к молчавшему Христу.

— Радуйся, Царь Иудейский, — крикнул он, надевая терновый венец на Божественного Узника и так плотно прижимая ко лбу, что кровь выступила на нем густыми каплями. — Радуйся! Радуйся!

Со смехом многие люди упали на колени, кривляясь и простирая руки как бы в знак поклонения, повторяли:

— Радуйся, Царь Иудейский!

Но с таким же успехом они могли нападать на солнце или издеваться над звездой. Тот, над Кем они безжалостно шутили, был спокоен. Он не произнес ни слова. И это раздражало толпу.

— Будь Он проклят!

— Разве у Него вырвали язык?

— Что, Он не хочет больше проповедовать? Заставьте Его говорить!

Один из стражников ударил Иисуса копьем:

— Говори! Ты часто рассказывал про грех и добродетель! Почему же молчишь сейчас?

Но ни насмешки, ни удары не заставили Узника ответить. Его благородные черты оставались невозмутимыми. Лучистые глаза все так же были устремлены ввысь и словно наслаждались каким-то видимым только Ему великолепным зрелищем, и лишь сочившаяся из-под шипов тернового венца кровь была свидетельством того, что Он страдает.

Словно в бреду видел Пилат, как Иисуса грубо толкали и смеялись над Ним. Прокуратор вдруг ринулся через зал и загородил путь страже. Опешившие воины прекратили свои издевательства над Пленником и остановились, опершись на копья.

В последний раз Пилат посмотрел в лицо Осужденного. Избитый, истекающий кровью, в колючем венце, шипы которого впивались в виски, Он встретил этот тоскливый взгляд с нежностью и спокойствием. Пилат вдруг с ужасом увидел, что над шутовским венцом Иисуса светится еще один — сплетенный из трех золотистых лучей; его сияние, казалось, соединяло небо и землю.

Почему появился этот нимб? Что означает это волшебство? Как утопающий цепляется за щепку, плавающую над морской бездной, так и Пилат, схватив красную мантию, облекающую Спасителя, потянул ее к себе. Узник не сопротивлялся и покорно дал отвести Себя на последнюю ступеньку лестницы, ведущей из здания суда. Там, в Своем трагическом величии Иисус оказался лицом к лицу с народом. Люди, ради которых Он жертвовал Собой, молчали.

С раздирающей сердце болью, ошеломленный и уничтоженный видом страдающего и не сопротивляющегося величия, Пилат отбросил край багряницы, словно она жгла его, и, высоко подняв руки, не заботясь о том, поймут ли его, закричал на своем родном языке:

— Ессе Homo! (Се человек!)

В припадке смеха и плача он снова судорожно схватил край одежды Обреченного, уткнулся в нее, чтобы заглушить рвущие душу стоны, и внезапно упал лицом вниз.

Глава VII

Толпа испуганно ахнула. Несколько человек подбежали, чтобы оказать помощь правителю. Но никто не ушел — все хотели идти за Осужденным, чтобы увидеть Его смерть. Быть свидетелем последнего вздоха умирающего для многих представляется развлечением. А в этот день, кроме молодого галилейского Пророка, намечалось казнить еще двух преступников. Зрелище это редкое, и толпа не хотела его упустить.

Римские воины, озадаченные неожиданной болезнью Пилата, приписывали ее чародейству Назарянина и уже потеряли охоту шутить. С мрачным видом вывели они

Его из здания суда.

Утро было нестерпимо жаркое. Во дворе, безуспешно пытаясь охладить знойную синеву неба, бил серебристой струей фонтан.

Здесь отряд остановился, а центурион вступил в разговор с человеком, на котором лежала обязанность поставлять кресты для преступников. Тот сомневался, найдется ли у него достаточно высокий и крепкий крест, чтобы выдержать сильную фигуру Узника в терновом венце.

— Напрасно Его осудили! — говорил человек центуриону Петронию. — У Него благородный вид. Разве ты не помнишь, как Он вылечил слугу твоего друга? Нехорошо подвергать Его позорной смерти!

— Наш правитель был против казни. Пилат хотел Его спасти, — тихо сказал Петроний. — Это иудеи потребовали смерти.

— Наверно, потому, что Он — не иудей.

— Нет, Он иудей, — ответил Петроний. — По крайней мере, так говорят. Он сын столяра из Назарета, и мать Его, Мария, была недавно здесь.

Поставщик крестов недоверчиво качал головой,

— На вид он чужестранец, хотя и не грек, и не римлянин, и не египтянин… Я не могу определить его национальность, но готов поклясться, что Он не иудей! А с крестом вам придется подождать, пока я подберу подходящий… Был бы я таким силачом, я бы одним ударом раскидал всю стражу…

И, смеясь своей шутке, он с несколькими помощниками ушел в мастерскую.

Нетерпение людей усилилось. Время шло, а Осужденный все еще был здесь, а не на Лобном месте. Кое-кто покинул плотные ряды толпы, чтобы выпить вина в кабачке. В их числе был и Варавва, окруженный прежними своими друзьями.