Встав у двери, Сварог пропустил всех наружу. Достал из мешочка бабки-гусятницы красную ленту, бросил через левое плечо, произнес все нужные слова, пришедшие бог ведает из какого далека. Потому что в уснувших машинах дремала память, готовая к употреблению в любой момент, — память о мире, откуда приходит Зло, и ее никак не стоило отдавать лихим экспериментаторам из Магистериума, способным походя, из неутолимого научного любопытства, подпалить мир. И экспертам Гаудина тоже не следовало этот трофей отдавать. Гаудин. безусловно не одобрил бы — ну и черт с ним…

Выскочил под солнце. Все его люди уже что есть духу бежали прочь, угадав его намерение, сообразив, что он замыслил напоследок какое-то безобразие, — и за ними, как верные псы, скользили над самой землей четыре стареньких, продранных и потертых ковра. Сварог не спеша двинулся следом.

Уардах в пятистах они остановились. Пламя захватило все три этажа, вырывалось из распахнутой двери, и вимана казалась стеклянной шкатулкой, налитой бурлящей, клокочущей алой водой. Вимана была чудом научной мысли, и при другом раскладе пламя, даже магическое, наверняка погасили бы хитрые устройства — но они уснули вместе с мозгом корабля, и все, что было внутри, сгорело во сне. Стены и окна выдержали, конечно. Лишившись пищи, ярое пламя понемногу затухло, но дым долго еще валил, выбиваясь тугими клубами сквозь единственный отыскавшийся выход.

— Сообразили, черти? — устало спросил Сварог. — Усекли?

Мара ухмыльнулась:

— Ну, когда ты остался, стало ясно, что следует ждать эффектной концовки…

Монахи стояли на коленях посреди жухлой зимней травы, подняв к небу грязные, исцарапанные лица. В приливе блаженной усталости Сварог сказал про себя, сам толком не представляя, к кому обращается: «Видишь? Мы это сделали, и сделали хорошо. На нас все-таки можно полагаться…»

В небе снова возникли три драккара, подлетели на дикой скорости, мгновенно замерли в воздухе, пренебрегая законами инерции и тяготения, плавно опустились на землю. Ближе всех к Сварогу оказался тот, изуродованный. Вблизи он выглядел вовсе уж страшно — весь левый бок в лохмотьях рваной, вздыбленной серебряной обшивки, покрыт глубокими воронками, разрывами, вмятинами.

Справа мягко щелкнула дверца. Вылез офицер и, с небрежным гвардейским изяществом печатая шаг, направился к Сварогу — элегантный, безукоризненный, как теорема Пифагора, лейтенант Серебряной Бригады в черно-сиреневом мундире со множеством серебряных шевронов, нашивок и эмблем, с золотыми лавровыми ветками на лацканах и умопомрачительным кортиком у бедра, в зеркально блистающих белых сапогах. На лице — рассеянность и скука, высший шик «охотников за демонами». Словно и не его машина выдержала страшную схватку.

— Граф Гэйр? — Он небрежно-лихо отдал честь, глядя только на Сварога, не удостоив остальных и мимолетного взгляда. — Маркиз Оклер, командир крыла. Мои поздравления. Надеюсь, вы не в претензии за то, что мы немного распугали здешних пташек?

— Ну что вы, — сказал Сварог. — Где это вас угораздило?

— Пустяки, — гвардейский пижон и бровью не повел. — Небольшая стычка. Прошу в драккар. Вас с нетерпением ждут.

Сварог улыбнулся, глядя ему в глаза. Оглянулся на свою притихшую команду и сказал столь же небрежно:

— Благодарю. Я в состоянии добраться сам. Видите ли, у меня не все дела здесь закончены…

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

ПОЛУДЕННЫЙ ОГОНЬ

Город походил на пышный праздничный букет, собранный любовно и тщательно.

С балконов и с подоконников свисали гербовые полотнища с золотой бахромой — где новенькие, где ветераны, помнившие не одно торжественное шествие и не один коронный праздник. Сине-черные штандарты и деревянные позолоченные короны красовались в строжайше утвержденных Департаментом Церемоний местах (поскольку дело государственное и любая самодеятельность тут неуместна). Но в память о старинных вольностях гербового города его жителей следовало побаловать и иллюзией сопричастности к принимаемым в верхах решениям. А потому не возбранялось вносить свой вклад в декорум. И от окон протянулись чуть ли не до земли полосы разноцветных тканей, смотря по богатству домохозяев — от дорогущего узорчатого абердарского далматина в невиданных цветах и сложных орнаментах до матово-синего бархата с Катайр Крофинд. Кое-кто по простоте душевной вывесил праздничные скатерти, расшитые и украшенные по кромке шлифованными полудрагоценными камнями.

Пестрели гильдейские знамена, даже за гулом толпы слышно было, как в близлежащих храмах трезвонят колокола, звенят гонги и птелосы.[4] Время от времени с Итела долетал тяжелый гром пушек — стоявшие на реке корабли палили бортами, и слева, над крышами, висели клубы дыма.

Крыши были усеяны людьми, как подсолнух — семечками. По старому обычаю, во время таких шествий зевакам разрешалось взбираться даже на памятники, и бронзовый король Арленг, первый Барг, восседал на могучем бронзовом жеребце в компании доброго десятка студентов Ремиденума — самый отчаянный вскарабкался его величеству на плечи и устроился удобнейшим образом, свесив ноги по обе стороны вошедшей в легенды королевской бороды.

Вдоль улиц рядами стояла гвардия, блиставшая ради такого случая не просто парадными мундирами, а мундирами коронного парада, шившимися за свой счет и украшавшимися драгоценными камнями на пределе возможностей каждого гвардионца (а поскольку бравые вояки располагались спиной к толпе, среди которой замешалось немало темного народа, промышлявшего делами неправедными даже в столь торжественные дни, иным камешкам суждено было поменять хозяев еще до проезда кортежа).

Виновница торжества возглавляла процессию — в костюме вишневого бархата, в сиянии фамильных самоцветов, в короне и синем геральдическом плаще, расшитом золотыми лилиями. Сварог, ехавший слева и чуть позади, поглядывал на ее гордое, отрешенно-надменное личико и развлечения ради вспоминал совсем другой — то перемазанной углем на мостике «Принцессы», то собиравшей хворост для костра. И мечтал, чтобы все это побыстрее кончилось — знал, что в пурпурной мантии и серебряной короне привлекает внимание не только в качестве бравого сподвижника в одночасье прославившейся на всю планету принцессы. Нравы здесь были бесхитростные, и народ попроще откровенно тыкал в него пальцами, дивясь и перешептываясь с восхищенным ужасом (можно представить, какие ходили слухи и как горячечно работала фантазия). Один раз на узкой Жемчужной, когда ликующие «поселяне и слуги» оказались вплотную к процессии, до Сварога уже долетело из толпы чье-то заполошное оханье: «Горный дух…» — и ответная реплика: «Сам ты, куманек, горный дух, уж прости на грубом слове. И вовсе это Змеиный Король, старики-то знают. И хвост у него змеиный, только под мантией не видно, подобрал, чтоб народ не пугать выше меры…» После чего Сварог явственно расслышал фырканье в рядах Странной Компании — но все лица, стоило ему обернуться, оказались серьезными и важными.

Это был единственный раз, когда его орлы поддались легкомыслию.

Новоявленные дворяне блаженствовали в лучах славы — вполне заслуженной, черт возьми. Однако самому Сварогу ничего так не хотелось, как оказаться наконец в королевском дворце. Где нипочем не избежать новых торжественных церемоний и обильных наград, которые из дипломатии и согласно правилам хорошего тона придется принимать, но любопытных глаз, по крайней мере, будет в тысячу раз меньше. Он мысленно прикинул: еще и не выехали на Адмиральскую, а ведь по ней придется проехать из конца в конец (лиги три, не меньше) в роли обезьянки шарманщика…

Делия обернулась, позвала его взглядом. Он подъехал, откровенно завидуя невозмутимости принцессы, державшейся столь свободно, словно и не на них глазела вся Равена от мала до велика, словно толпы вокруг и не было.

— Теперь вы, конечно, нас покинете?

— Не сразу, — сказал Сварог. — Кое-кто обещал поговорить со мной откровенно…