Возбуждение в городе продолжалось четыре дня. Попытки успокоить сограждан, предпринятые духовенством и знатью Эворы, не дали результата. Когда еще 21 августа на площадь прибыли архиепископ Эворы, маркиз де Феррейра, граф де Каштру и другие высокие лица, чтобы спасти жизнь коррежедора и утихомирить бушевавшую толпу, их встретил разъяренный народ, «не оказавший им полагавшегося уважения»: в их сторону полетели камни, послышались оскорбления. Архиепископ вознамерился успокоить толпу, выпеся из церкви распятие и обратившись к ней именем господним, но отказался от этой мысли, ибо «волнение народа возросло настолько, что опасность оскорблений была больше, чем надежда на то, что народ успокоится».[134]

Через несколько дней обстановка в городе стабилизировалась. Но волнения вышли далеко за пределы города. Вся провинция, за исключением городов Элваш, Моура и Бежа, была неспокойна, в том числе и Вила-Висоза, где располагалась резиденция герцога Браганса. Народ восстал в Крату, возмущения охватили провинцию Алгарве. В Эвору со всех сторон стали стекаться жители Алентежу и других областей; сами восставшие обращались к ним с призывом поддержать Эвору.[135]

Ни в Лиссабоне, ни в Мадриде сначала всерьез не обеспокоились – первые известия о восстании не были слишком пугающи. Однако уже в сентябре некто Франсиско Балсарсель писал из Лиссабона: «Все королевство Португалии возмущено и восстало… и даже в Лиссабоне вчера случилось нечто, очень напоминающее [бунт]».[136] Он полагал, что в ближайшие дни может случиться все, что угодно. Причины происшедшего ему достаточно ясны: высокие налоги и плохой урожай этого года. В этом же письме упоминается и о распространившихся в Эворе «воззваниях Мануэлинью», призывавших жителей страны подт ниматься на борьбу.

Фигура Мануэлинью до сих пор остается до определенной степени загадочной. В Эворе был известен юродивый по имени Мануэлинью. Послания от его имени стали появляться в городе уже через несколько дней после восстания. Установить подлинное авторство этих манифестов невозможно, но стиль, манера изложения, используемая аргументация дают основания предполагать, что их составлял человек не без образования. Очень возможно, что имя Мануэлинью, лишая воззвания анонимности, придавало манифестам характер всенародности; город говорил устами своего юродивого…

Воззвания исключительно важны для выявления целей и требований восставших. Выступления обрело массовость и силу как стихийный протест против налоговой политики испанского государства. Однако в манифестах, кроме этого, угадывается тема угнетенной родины и тирании испанцев, т. е. политический и национальный аспекты: «Мы поднялись, чтобы послужить славе господней из любви к родине, думая о голоде наших братьев, о бедности нашей страны, о нищете наших сирот, из-за опасности, которая нам угрожает со стороны тирании».[137] Восстание в Эворе вышло за пределы чисто антиналогового движения, обнаружив явный политический оттенок. Это подтверждается и донесениями французских эмиссаров, даже если сделать скидку на их попытки выдать желаемое за действительное: «Население сильно возбуждено против испанского короля… португальцы по-прежнему надеются на возвращение наследника дона Себастьяна…»[138] Антииспанская направленность волнений стала, видимо, причиной того, что, насколько нам известно, на протяжении всего восстания не происходило открытых конфликтов между горожанами и власть имущими, т. е. феодальной аристократией, церковной верхушкой и т. д. Жизни и имуществу привилегированных слоев ничто всерьез не угрожало, за исключением тех случаев, когда это могло быть связано с их происпанской позицией.

Кто же составил основную силу этого грозного движения? Источники самого разного типа – письма, донесения, мемуары, свидетельства современников – употребляют по отношению к восставшим преимущественно обозначение народ, из которого иногда выделяется группа ремесленников.[139] Скорее всего, ремесленники и торговцы, мелкие и средние, – а их должно было быть в Эворе немало, ибо в «то время она выглядела „таким же большим городом, как и Лиссабон, очень многолюдным и торговым…“,[140] – составили основу, а к ним, возможно, примкнули крестьяне и сельскохозяйственные работники округи.

Восставшие рассылали воззвания, наладили сбор оружия, пытались обеспечить оборону города, включая строительство укреплений, литье пушек и заготовку продовольствия. Эти задачи обязательно требовали какой-то организации. К сожалению, пока вопрос о том, был ли у восставших свой орган управления, остается очередной загадкой португальской истории. Возможно, что ответ па него таится к в еще неопубликованных материалах архива Эворской библиотеки. Ныне же нам известны лишь упоминания о «главах народа».[141]

Углубление и расширение восстания вынуждали местное дворянство занять определенную позицию по отношению к нему. Не сумев умиротворить город, эворское дворянство и духовенство попытались взять на себя руководство движением. Собравшись в церкви св. Антана, они объединились, создав жунту, которая получила наименование Жунты св. Антана. Видимо, жунта решила стать посредником между восставшими и мадридским двором, успокаивая одних и ходатайствуя за них перед другими. Однако горожане не приняли этих действий и продолжали свою линию, неодобрительно отнесясь к жунте. Вызывали недовольство горожан и налоговые льготы дворянства.

С самого начала восстания позиции жунты была присуща противоречивость в силу многих причин. Антиналоговый характер восстания и его размах, слияние с крестьянскими выступлениями должны были обнаружить солидарность эворской знати скорее с мадридским двором, чем с согражданами. В то же время подвластность Испании, унижая национальное чувство, заставляла вслушиваться в доносившийся из глубин народных масс ропот недовольства, рождая тайные мысли о возможной независимости страны. К тому же эворское дворянство и не могло занять жесткую позицию и подавить восстание, ибо войск в городе не было. Инициатива в момент начала восстания была упущена, контроль над городом утрачен. Осложнялось положение знати в Эворе и выжидательной политикой Лиссабона.

Дело в том, что в серьезности эворских событий долгое время не отдавали отчета ни в Мадриде, ни в Лиссабоне. Ф. Мануэл де Мелу, дворянин, одно время служивший при испанском дворе, оставил нам воспоминания о событиях тех дней. Он пишет, что в Лиссабоне об эверском восстании возобладало неверное, суждение, и от имени наместницы было лишь приказано «наказать виновных, как будто речь шла об ординарном преступлении, которое можно пресечь в обычном порядке».[142] Не осознавая сложности обстановки, а может быть, и не желая вмешательства испанцев, наместница Маргарида сообщала в Мадрид о происходящем в самой общей форме. В конце сентября в Эворе сменили чиновников. Некоторое время спустя туда были посланы влиятельные представители духовенства, чтобы проповедью и личным присутствием успокоить народ. Однако ни один из них не достиг сколько-нибудь заметного успеха, а новый коррежедор даже настаивал, чтобы «поспешить со средствами большей силы».[143]

Ни одному из эмиссаров Лиссабона не удалось добиться желаемого. В связи с этим становится понятным, почему жунта при всем ее фактическом бессилии в Эворе сумела стать в глазах Мадрида силой, способной влиять на ход событий: как орган представителей феодальных кругов она продолжала существовать в восставшем городе, демонстрируя в то же время свою полную лояльность по отношению к короне. Минуя наместницу Маргариду, жунта непосредственно информировала испанского короля о том, что делалось в городе, видимо, явно преувеличивая свои заслуги и роль в событиях.