Помимо ухудшения экономической ситуации, явно падало значение идеологии. Шло приземление идеалов: далёкий образ справедливой и братской жизни в изобильной общине был заменён прагматическими критериями потребления, к тому же необоснованными («Догнать Америку по мясу и молоку»). По верному замечанию С. Г. Кара-Мурзы, всякое идеократическое обоснование государства включает две связанные вещи: утопию (идеал) и теорию (рациональное объяснение жизни и проекта будущего). Так вот, государственная идеология периода «оттепели» испортила оба эти компонента и разъединила их. Утопия была уничтожена её недопустимым приближением («нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме») и опошлением («бесплатный проезд в городском транспорте»). Теория же была испорчена непредсказуемостью проекта и отходом от здравого смысла (кукурузомания, химизация народного хозяйства и т. п.).

Это был период, когда впервые начало разрастаться недоверие граждан к своим лидерам. Если большинство трудящихся связывало все предыдущие успехи с именем И. В. Сталина, и люди искренне плакали, узнав о его смерти, то к Н. С. Хрущёву отношение было уже иное. Вначале он имел авторитет, но по мере того, как накапливались трудности, а его роль искусственно возвеличивалась, его авторитет в глазах народа падал, — и дальше процесс недоверия распространялся уже на всех «вождей», перекидываясь на отношение к власти вообще. Причём сомневались именно в вождях, в элите, а не в идее. Нельзя забывать, что в те годы всё же были достигнуты высочайшие темпы развития, имелись успехи в развитии науки и техники. Даже когда генерал П. Григоренко в 1961 году выступал с осуждением Программы партии, то не ставил под сомнение коммунистическую перспективу, а говорил лишь о некоторых вопросах, требующих детализации.

Но число сомневающихся увеличилось.

К середине 1960-х экономическая ситуация в стране резко ухудшилась, а недовольство Н. С. Хрущёвым приняло крайние формы. Объединились противники форсированного строительства коммунизма и те, кто не был согласен с авторитаризмом Хрущёва. В октябре 1964 года на Пленуме ЦК КПСС его освободили от обязанностей Первого секретаря ЦК и Председателя Совета Министров СССР; Первым секретарём был избран Л. И. Брежнев, предсовмина стал А. Н. Косыгин.

Правда, те, кто пришёл Хрущёву на смену, оказались не лучше него. Произошло вот что: Ленин, а затем Сталин указали направление движения. Хрущёв, не понимая, чем руководствовался Сталин, вернулся к Ленину, и «вроде бы как» пошел по направлению, указанному вождём. Брежнев и прочие продолжили движение по «правильной дорогой идете, товарищи», даже не задумываясь, куда ведёт этот путь. А он привёл туда, куда и должен был привести: к кризису, к ослаблению страны, сходному с ситуацией конца 1920-х. Прикрываясь «новым политическим мышлением», уже в 1980-х М. С. Горбачёв изменил политический курс страны, начав то, что известно теперь под названием «перестройка». Однако метания между «ускорением», «гласностью» и «больше социализма!» сразу показали: пришло время, когда лидеры вообще перестали понимать, что происходит в стране и мире …

Период застоя

В марте—апреле 1966 года состоялся XXIII съезд КПСС. Были внесены изменения в Устав партии: из него убрали положение об обязательном обновлении на 1/4 на каждых очередных выборах состава ЦК КПСС, на 1/3 обкомов, горкомов и райкомов партии, внесённое Хрущёвым на XXII съезде. Убрано было и положение о том, что члены руководящих партийных органов не могут быть избраны более, чем на 3 срока (12 лет). Восстановили пост генерального секретаря ЦК, ликвидированный после смерти И. В. Сталина, и на этот пост был избран Л. И. Брежнев. Эти решения съезда создали стабильный слой партийной номенклатуры.

Теоретической основой политической системы стал курс на «возрастание руководящей роли партии». Понятно, что предполагавшееся при «позднем Хрущёве» усиление прочих, кроме партии, общественных организаций опять было отброшено: партэлита воспарила над всеми.

Новое партийно-государственное руководство вернулось к отраслевой структуре управления, упразднив совнархозы и преобразовав ВСНХ в Госснаб. Также на двух пленумах ЦК (1965) были намечены меры по стимулированию сельского хозяйства и промышленности за счёт материального поощрения работников. Значительно расширялись права предприятий, возросла их экономическая самостоятельность, снизилось количество плановых показателей, спускаемых им сверху. На промышленных предприятиях для экономического стимулирования решено было создавать за счёт прибыли фонды развития производства, материального поощрения, улучшения социокультурных и жилищно-бытовых условий.

Однако сложившаяся в 1950–1960-х годах индустриальная модель обладала двумя характерными и взаимосвязанными особенностями: а) жёсткой зависимостью экономического роста от масштабов вовлечения первичных ресурсов и, соответственно, от объёмов топлива и сырья; б) разбухшим инвестиционным сектором, технологическая отсталость которого определяла повышенный спрос на ресурсы. Экономика стала экстенсивной, неспособной к динамическим прорывам. Такое её состояние, вкупе с попыткой увеличить фонды потребления в ущерб фондам накопления, само собой препятствовало «введению рыночных начал»: когда среди плановых показателей деятельности предприятий первое место отвели объёму реализованной, а не валовой продукции, это не привело к положительным результатам.

И понятно, почему: Россия даже без деформаций экономики, как только пытается «жить как все», начинает отставать.

Кроме того, продолжалась весьма затратная холодная война.

В марте 1965 года началась реформа в сельском хозяйстве: опять повышены закупочные цены, установлен твёрдый план государственных закупок и введена 50-процентная надбавка к основной цене за сверхплановую продукцию. Была несколько расширена самостоятельность колхозов и совхозов. Резко увеличились капитальные вложения в развитие сельского хозяйства, но и этого было крайне мало.

В 1970 году урожайность зерновых в СССР составила 15,9 центнера с гектара, в 1985–1986 — 17,5 центнера. И обычно историки-либералы с усмешкой отмечают, что это чуть больше, чем собирали в 1913 году англичане (17,4), но меньше, чем немцы (20,7). А в 1970–1980-х в Великобритании собирали уже 56,2 центнера зерна с гектара.

Конечно же, такая разность связана не столько с природными факторами, сколько с вложениями в экономику. Говоря об этом, сразу вспоминают характерное для Запада явление того времени — «зелёную революцию»: колоссальный подъём урожайности достигался селекцией и улучшением агротехники. Но никто не вспоминает, что на Западе для достижения подобного результата понадобился десятикратный рост затрат энергии на производство единицы продукции. А значит, СССР и не мог участвовать в «зелёной революции»: основной массив нашей пашни располагается в зоне рискованного земледелия, и нам потребовались бы значительно более высокие энергозатраты.

Здесь уместно вспомнить, как на заре перестройки, не понимая страны, в которой живут, российские либеральные экономисты говорили о нецелесообразности держать в СССР громадный парк зерноуборочных комбайнов и тракторов. Для них ориентиром было совершенно иное, чем у нас, соотношение количества сельхозтехники и размера пашни в развитых западных странах. И в самом деле, в СССР в 1984–1988 годах тяжёлых тракторов производилось в 5 раз больше, чем в США. Но при этом в США производили в 13 раз больше, чем у нас, малогабаритных тракторов!

Не учитывалось также и то, что в СССР весьма жёсткие природные условия. Тракторы и комбайны нужны не сами по себе, а потому, что в России летняя пора сельхозработ короче, чем в тех странах, с которыми нас сравнивали. Чтобы успеть выполнить все работы, надо было иметь значительное количество мощной техники, гораздо больше, чем там, где сельскохозяйственная деятельность плавно распределена во времени, и есть возможность использовать малогабаритную технику при менее интенсивном режиме эксплуатации. На Западе фермер может неспешно пахать, сеять и убирать свой небольшой надел. У нас это непозволительно.