Вадим нахмурился, почувствовав, что худшие опасения оправдались и старика сейчас понесет не в ту степь. Он заерзал на предложенном венском стуле, и стул отозвался нервным скрипом.

– Я вам привожу факты, чтобы вы лучше поняли то, о чем я хочу сказать! – пояснил Козин. – Иисус, помнится, укорял племя маловерное, которое жаждет чудес. Проблема в том, что человечество, по определению, маловерно и жаждет чуда. И чудеса случаются, только их обычно прячут как можно дальше. Госсекреты!

– Так в чем же дело с Курской битвой? – спросил Иволгин.

Козин довольно усмехнулся и сложил руки на животе. Приготовился вещать.

– Дело в том, что сразу после войны в подземной части здания, где вы сейчас работаете, находился сверхсекретный институт времени. И не часами он занимался, как вы могли бы подумать по названию, не маятниками и шестеренками, а непосредственно ВРЕМЕНЕМ. Время, уважаемый, – это материя, и как всякая материя рано или поздно оно окажется подвластно пытливому человечеству! Вернее – уже оказалось! Да-с. И то, что случилось под Курском, – как раз положительный результат опытов со временем. Наше командование сумело использовать коридоры времени в своих целях!

– Хорошо! – Иволгин развел руками. – А почему же тогда все закрыли-запечатали-замуровали? Если все так замечательно шло?…

– Кто его знает? Может, увидели в конце концов что-то, что им не понравилось, и испугались. Потому что поняли, что ворочать историей силенок не хватит. А может, напортачили что-нибудь – опыта-то не было, немудрено и дров наворотить. Ну и чтобы хуже не вышло, все и замуровали!

– Так что же там сейчас находится, по-вашему?

Козин пожал плечами.

– Оборудование, документы. Все то, что нужно скрывать от общественности, от таких, как мы с вами, простых людей. Потому что, окажись эти приборы в руках непосвященных – неизвестно, чем все это может закончиться для человечества. Может быть, даже концом света!

Больше ничего вразумительного Козин насчет подвалов сказать не мог. Зато плавно перешел к неопознанным летающим объектам, которые, по его словам, периодически навещают укромные уголки России, подготавливая не то инопланетное вторжение, не то исход избранных… Вадим послушал из вежливости минут пять, посмотрел какие-то снимки, на которых ни черта было не разобрать, потом сказал, что ему нужно в уборную и, добравшись до входной двери, выбрался на площадку. Сбежал!

Визит к Ипполиту Федоровичу ничего по большому счету не прояснил – старик жил в своем собственном мире, и чтобы отличить правду от вымысла, нужно было, очевидно, стать таким же тронутым, как он сам. Сколько шансов у курицы, роющейся в навозе, найти пресловутый бриллиант?

И, что она с ним будет делать, вот вопрос. Что будет делать Вадим Иволгин, если докопается до истины?

Выйдя на улицу, Вадим инстинктивно огляделся, будто и правда могли за ним следить доблестные органы. «Сумасшествие заразно», – напомнил он себе. Нужно отвлечься от этой темы с подвалами, мало разве собственных проблем? Иначе неизвестно еще, чем это закончится. Навязчивая идея, вот как это, кажется, называется в психиатрии.

В следующую субботу неугомонный Корнеев затащил Вадима на именины к некой даме, которая тоже трудилась в «Ленинце» в качестве секретарши при одном из боссов, а значит, формально тоже была его, Иволгина, коллегой. Коллегу звали Вероника, но для своих имя усекалось до фамильярного Ника. Ника, как объяснил, на всякий случай Корнеев, – греческая богиня победы, и есть даже соответствующая статуя без головы, но с крыльями.

– Впрочем, сам увидишь! – сказал он.

– Статую?!

– Нику! Она тоже в каком-то смысле без головы, но с крыльями!

Ника жила на проспекте Космонавтов в двухкомнатной хрущевке, которую делила с общипанной канарейкой подозрительно розового цвета. Корнеев уверял, что канарейка была белой, а порозовела от смущения, которого было не избежать рядом с Никой.

– Что за наглые инсинуации? – возмущалась та. – Не слушайте его, Вадим!

– Ну ты же не будешь утверждать, что она покраснела по случаю Первого мая!

Вадим чувствовал себя не в своей тарелке и, чтобы скрыть это, принялся рассматривать фотографии на стене гостиной. На большинстве из них присутствовала хозяйка квартиры – в основном снимки были сделаны во время студенческих каникул в Прибалтике.

– Да, детские годы чудесные! – сказала она, вздохнув за его плечами. – Сейчас мне кажется, что я была тогда совершенным ребенком.

– Ну, тогда вы не были такой интересной, – сказал Вадим вполне искренне.

Если Ника напрашивалась на комплимент, то она его получила и, похоже, была довольна. Корнеев по дороге успел сообщить кое-что о секретарше. Родом она была из Эстонии, куда каждый год уезжала в отпуск. С первым мужем «не сошлась характерами» и, недолго думая, развелась. Иволгин догадывался, что его неслучайно вытащили именно сюда, а не на какой-нибудь мальчишник. Что ж, вполне естественно – одинокий мужчина с ребенком, одинокая женщина… Злиться на новых знакомых за желание помочь ему в личной жизни было по меньшей мере неблагодарно, но Иволгин все равно чувствовал раздражение. Слишком многое в жизни происходило за его спиной, слишком часто он узнавал обо всем последним.

Его усадили в угол дивана, Вадим долго барахтался в вышитых подушках, устраиваясь поудобнее. Мещанская была квартира, в лучшем смысле этого слова – уютная! Подушки, канарейка и тому подобные милые мелочи.

Справа от Домового были обтянутые нейлоном коленки хозяйки – она перекинула ногу на ногу, слева порхал огонек сигареты Максима Павловича Сокольского – того самого, что выдержал ужасную трепку от Колесникова за пресловутые подвалы. Он неодобрительно следил за тем, как Корнеев разливает чай. Сокольский после всех пережитых потрясений, несомненно, предпочел бы что-нибудь покрепче. Ника принесла из кухни коньяк, и Максим Павлович просиял так, будто это он был именинником.

Разговор вертелся вокруг отвлеченных тем – как это обычно бывает, когда собираются малознакомые люди. Общих тем оказалось не так уж много, и беседа явно не клеилась, пока не повернула на профессиональные рельсы. Ника страдальчески закатила глаза, показывая, как ей неинтересно слушать про постылую работу.

Максим Павлович, который без пяти минут был начальником СКБ, по-дружески разъяснял Иволгину, что комитетчики на него сейчас будут смотреть особенно пристально.

– Не так давно скандал был – человек у нас фотографом работал целый год, а потом оказалось, что неблагонадежная личность. И уже на учете состоял. Так что теперь гайки должны закрутить.

Теперь, когда еще из-за неведомого фотографа нависла угроза увольнения, Иволгин приуныл.

– Займитесь общественной работой какой-нибудь, – продолжил Сокольский. – Глядишь, и реабилитируете себя потихоньку! Стенгазету выпустите.

Иволгин вздохнул еще раз. К стенной печати его и в детские годы было не привлечь.

– Что-то, Максим Павлович, очень вы осведомлены, – сказал он.

– Так у меня же дружок в органах трудится. Мы с ним вместе кончали оптику с механикой, только я потом пошел сюда, а он – в комитет.

– Очаровательно! – качал головой Корнеев и подмигивал заговорщицки Иволгину. – А что ваш добрый друг говорит про наши грядущие перспективы – в плане перестройки и гласности? Это все серьезно или, может, только провокация, затеянная властью, чтобы выявить махом всех недовольных, с последующим перевоспитанием оных в трудовых лагерях?!

– У вас усы как у Буденного! – сказала кокетливо Ника Вадиму, отвлекая от обсуждения политики.

– Как у Чапаева! – поправил Максим Павлович, которому эта тема тоже явно не нравилась.

– Ой, я их все время путаю! Помню только, что кто-то утонул в реке…

Корнеев на это рассказал старый анекдот про старика, который последним видел Чапаева. Иволгин встал, извинившись, протиснулся между столом и коленками. Выбрался в соседнюю комнату, а оттуда, открыв дверь, на балкончик, огражденный хлипкой решеткой. Внизу лежал грязный снег с круглой проплешиной вокруг дышащего паром канализационного люка. Вадим облокотился на решетку и вдохнул свежий воздух. Душно было ему среди этих, хороших, в общем-то, людей. А почему душно, он и сам не мог сказать наверняка.