Он вынул меч. Его спокоен вид;

В нем, явно, не отчаянье сквозит:

В нем холод, что и храбрым не под стать,

Кто человеку могут сострадать…

Взор пал на Каледа: все рядом он,

В нем всякий страх любовью побежден;

Должно быть, сумрак лунной ночи лег

Невиданною бледностью вдоль щек,

Иль мертвенный являл, оттенок тот,

Что в сердце верность, а не страх, живет.

И Лара понял. Руку тронул, — в ней

И в этот час пульс бился не сильней;

Недвижны губы и спокойна грудь;

Лишь взор внушал: «У нас — единый путь!

Отряд погибнет, убегут друзья,

Но с жизнью лишь тебя оставлю я!»

Команда прозвучала. Тесный строй

В ряды врага ворвался. Грянул бой.

Покорны кони шпорам. Звон мечей

И — в быстрой стали — отблески лучей.

Их мужеством восполнено число;

Отчаянье на стойкость налегло;

Смешалась с кровью быстрая волна.

И до зари была красна она.

Ведя, бодря, везде являясь вдруг,

Где враг теснит или слабеет друг,

Рубился Лара, хоть уже терял

Надежды те, что сам другим внушал.

Все знали: бегство бесполезно. Тот,

Кто дрогнул, снова кинулся вперед,

С надеждою воскресшею глядя,

Как враг бежит под натиском вождя:

То окружен своими, то один,

Врезался Лара в строй чужих дружин

Или скликал своих… Проложен путь?

Да, кажется! Он руку вздел — махнуть,

Дать знак! — Но что пернатый шлем поник?

Стрела взвилась и грудь пронзила вмиг!

Жест роковой удару бок открыл,

И гордый знак оборван Смертью был.

Победный возглас замер на губах;

Безжизненно упал победный взмах;

Еще рука сжимает рукоять,

Хоть левая, не в силах управлять,

Роняет повод. Паж перехватил

И Лару, без сознания и сил

Припавшего к луке, стремит вперед:

Быть может, конь из боя унесет.

А бой кипит, и все склубились так,

Что о сраженном и не помнит враг.

День видит смерть и агонию. Вкруг

Без шлемов головы, клоки кольчуг;

Простерся конь среди кровавых трав,

Подпругу смертным вздохом разорвав;

А рядом тот не вовсе охладел,

Кто шпорою и поводом владел.

Иной упал вблизи ручья, а тот

Журчит, дразня сожженный жаждой рот.

Любой — палящей жаждою объят,

Кто обречен погибнуть как солдат,

И тщетно губы молят об одной

Предсмертной капле — охладить их зной!

В порыве конвульсивном ног и рук

Иной прополз чрез обагренный луг,

Остаток сил истратив, — и достиг,

И над волной, чтобы испить, поник;

Он ловит свежесть, блеск ее и свет…

Чего ж он медлит?.. Жажды больше нет!

Она исчезла — неутолена;

Та агония — кончилась она!

Под липою, вдали от битвы той,

В которой был вождем он и душой,

Сраженный воин, чуть дыша, лежал:

То Лара кровью — жизнью истекал.

С ним Калед был, один лишь Калед. Он,

Став на колени, к ране преклонен,

Платком сдержать пытался алый сок,

Что с каждым вздрогом все темнее тек.

Дыханье стало реже; кровь густой

Сочилась каплей, — столь же роковой.

Слов нет, — и Лара жестом знать дает,

Что боль сильнее от его забот.

Ему сжав руку из последних сил,

Улыбкой грустной он благодарил

Пажа, кто все забыл, — и страх и плен,

И влажный лоб лишь видит у колен,

Да бледный лик, да взор, одетый мглой,

Где для него вмещен весь свет земной.

По полю рыщет вражеский обход:

Что им триумф, коль Лара ускользнет?

Он здесь! Схватить? Бесцельно: вождь сражен.

И все ж глядит на них с презреньем он,

Тем примирясь с печальною судьбой,

Коль смерть от злобы защитит земной.

Подъехал Ото, спрыгнул и глядит,

Как враг, его повергший, сам лежит;

Спросил: что с ним. Тот промолчал и взор

Отвел, как бы забыв его, в простор,

И Каледа позвал. Беседа их

Слышна, но непонятна для других.

Он говорит на языке чужом,

Что странно ожил перед смертью в нем.

Шла речь о прошлом, — о каком? — В тот миг

Один лишь Калед тайный смысл постиг;

Он отвечал беззвучно, а кругом

Стояли в изумлении немом:

Казалось, даже в этот час они

Забыли все, былые вспомня дни,

И обсуждают свой особый рок,

Чью тайну разгадать никто не мог.

Чуть слышный, длился разговор; лишь тон

Давал понять, насколько важен он;

Прерывно голос Каледа звучал;

Казалось, он, не Лара, умирал:

Столь слаб, невнятен, столь исполнен мук

С недвижных бледных губ срывался звук;

Но голос Лары все признать могли б,

Пока в него не влился смертный хрип.

Но что прочесть в его лице? Оно

Бесстрастно было, твердо и темно;

Лишь агонию ощутив, дрожа,

Он нежным взором подарил пажа.

Когда же тот и отвечать не мог,

То Лара показал вдруг на Восток;

То ль он ввыси дневной завидел луч

(В тот миг пробилось солнце из-за туч);

То ль случай был; то ль внутренним очам

Предстало нечто, виденное там.

Казалось, паж не понял, — глянул вбок,

Как если б ненавидел он Восток

И блеск дневной, и отвернулся прочь

Глядеть, как Лару облекала ночь.

Тот был в сознанье, — лучше б, коль не так:

Крест кто-то поднял, всепрощенья знак,

И четки Ларе протянул, спеша,

Которых жаждет в смертный час душа,

Но тот не мог (прости ему господь!)

Презрительной усмешки побороть.

И Калед молча, не спуская глаз

С черт Лары, где последний просвет гас,

Вдруг исказись, отбросил, не отвел,

От умиравшего святой символ,

Как если б тот ему смутил покой:

Пути не знал он к жизни сверхземной,

Не знал, что уготовается та

Лишь твердо верующим во Христа.