И я попросил, чтобы она разрешила мне сфотографировать ее обнаженной выше пояса, на память. Моя жена, страстная в постели, но в остальном скромная, согласилась. И одним воскресеньем утром она встала на колени на постели, в потоке утреннего света, лившегося из окна, и я навел на нее тридцатипятимиллиметровую камеру. Она была сонная, веселая и только что расчесала волосы. Ее груди были светлыми и тугими, с едва заметными бледными линиями вен. Соски во время беременности увеличились и потемнели. На фотографии Лиз смотрит на меня из-под иронично выгнутых бровей, ее губы изогнулись в улыбке, рука скромно касается плеча – и ее кисть в солнечном свете тоже прекрасна, – словно она собирается прикрыть грудь. И ее кольцо едва заметно поблескивает на свету.

Картина счастья. Однако я не мог смотреть на этот снимок, не вспоминая самого последнего разговора с Лиз, который, по странной случайности, касался грудей, принадлежавших другой женщине. Очень неприятный разговор, характеризующий меня не с лучшей стороны. Я уже говорил об основных, тяжелых подробностях гибели Лиз, но здесь был еще один аспект, о котором необходимо рассказать. В день ее гибели, всего за несколько часов до нее, мы с Лиз разговаривали по телефону: Лиз собиралась навестить в больнице свою подругу Сьюзи. Я был этим недоволен. С моей точки зрения, Сьюзи была вечно недовольной шлюшкой, которая жила за счет трастового фонда, постоянно говорила, как ей хочется детей, а тем временем вовсю спала с женатыми мужчинами: дневные встречи в гостиницах, никаких обязательств. По ее вине разрушились по меньшей мере два брака. Мне не было жалко ее, когда у нее обнаружили рак молочной железы.

– Ты слишком утомлена, чтобы ехать в центр, – сказал я Лиз. – Правда, почему бы тебе не отложить это до уикенда? Сьюзи никуда не денется.

– Я хочу пойти сегодня, потому что Сьюзи только что прооперировали, – ответила Лиз. – Ты бы мог зайти за мной в больницу, и мы поехали бы домой на подземке.

– У меня дела.

– У тебя всегда дела, – ответила она, и по ее тону чувствовалось, что она едва сдерживается. – У тебя впереди много десятилетий работы, Джек. А она – наш друг, и у нее рак.

– Знаю. Но мне надо закончить одну штуку. Если все получится хорошо, есть шанс, что это увидит тот тип, Моррисон.

– Мне очень важно, чтобы ты пошел повидаться со Сьюзи, – настаивала Лиз. – Ей очень плохо. Она вся в трубках и очень, очень подавлена. Ее мать сказала, что ей удалили обе груди. У нее нет никого, кроме родителей. Тот подонок, как-его-там, с которым она спала, не желает ее навещать.

– Я не могу пойти, – сказал я жене. – Понятно?

– Ты ведешь себя просто дерьмово, – ответила Лиз. – Как последняя скотина.

– Мне нужно закончить эту работу, Лиз.

– Ты ни разу не навестил Сьюзи.

– Извини.

Лиз вздохнула:

– Я вернусь домой примерно в девять тридцать.

– Ладно, – отозвался я, решив, что ее гнев прошел.

– И знаешь что, Джек?

– Да? – ответил я жене, надеясь, что она смягчилась.

– Иди на хрен.

Она повесила трубку. Это были последние слова, которые Лиз мне сказала. «Иди на хрен». Она говорила это и раньше и сказала бы снова: вспышка гнева, типичная для нормального брака. Мы пережили немало таких моментов. Некоторые требовали обсуждения и переговоров, но в основном мы быстро о них забывали. Как я сказал, у нас был хороший брак. Но мой промах, за который я не смог попросить прощения, постоянно давил на меня, наполнял мой рот горечью, а душу – отвращением к себе. Дело было не только в том, что мои последние слова, обращенные к Лиз, были не слишком доброжелательны, но и в том, что если бы я проявил большее милосердие, если бы все-таки согласился приехать в центр и встретиться с ней, то, возможно, все сложилось бы иначе. И скорее всего, мы поехали бы домой на такси, потому что мне неприятно было смотреть, как ей тяжело спускаться и подниматься по ступеням подземки. Я чувствовал себя виновным в гибели Лиз и от этого страдал еще сильнее. То, что Сьюзи полностью выздоровела, получила новые, более пышные и неестественно высокие груди (спасибо управляющему ее фондом), продолжала ухлестывать за женатыми мужчинами и даже имела наглость пару раз похотливо мне улыбнуться, подтверждало бессмысленность смерти Лиз. Я провел немало вечеров дома, думая: «Что было бы, если...» Я обещал себе, что если только я снова найду себе жену, то стану другим, что никогда больше не повторю такой эгоистической ошибки.

Я вложил фотографию обратно в мягкую смуглую руку Долорес.

– В чем дело? – спросила она.

– Я просто думал.

– О чем?

Мне было трудно это сказать. Теперь я уже ни с кем об этом не говорил.

– Видите ли, в этот момент моя жена была беременна.

– Она была беременна? – Долорес настороженно взглянула на меня своими темными глазами. – А что стало с ребенком?

– Лиз была беременна, когда погибла. Ребенку было восемь месяцев...

– А его не могли спасти?..

– Нет. Это была девочка. Маленькая девочка.

– Вы потеряли и ребенка?

Голос Долорес прервался. Она повернула голову к открытому окну, через которое в комнату влетал ветерок. Я снова был охвачен горем. И мне казалось, что Долорес тоже находится в смятении. По улице стремительно проехали машины с включенными сиренами. В тот момент мне хотелось подойти к Долорес. Мне хотелось, чтобы она разрешила мне положить голову ей на колени, закрыть глаза и чтобы ее прохладная рука заботливо легла мне на лоб. Уже несколько лет моего лба не касалась женская рука. Долорес смотрела на меня, и ее лицо было мягким и задумчивым. Мы оба знали, что она сейчас находится между той жизнью, что осталась позади нее, и, возможно, чем-то совершенно иным. Но затем это мгновение прошло. Я устал на работе и был расстроен воспоминаниями о Лиз и поэтому направился к лестнице.

– Ваша жена... – проговорила Долорес мне вслед. – На этих фотографиях она счастливая. Она выглядит так, словно вы хорошо о ней заботились.

– Это так, – многозначительно ответил я. – Я очень хорошо о ней заботился.

Ночью я беспокойно ворочался в полудреме. За окном моей спальни в полутьме шуршали кривые грушевые деревья, светясь бумажно-белыми цветами, лепестки которых были с ноготок Марии. Информация перемещалась по всему миру. Вы почти ощущали это: невидимые импульсы и байты, летящие по воздуху, беззвучные клеточки света, пульсирующие через континенты. Можно было почувствовать, как меняется мировой рынок: производители компьютеров – «А.Т.Т.», «Мацушита», «Ксерокс», «Ай-би-эм», «Майкрософт», «Эппл» – объединяли технологии, давили на Корпорацию. При всей своей самоуверенности Моррисон это понимал, зная, что для выживания Корпорации нельзя допустить, чтобы Президент оставался ее руководителем. Я лежал в темноте, ощущая во рту привкус мела от лекарства, понижающего кислотность, и гадал, окажется ли завтрашняя встреча с Президентом хоть сколько-то результативной.

А потом я услышал шаги на темной лестнице и проснулся. Дверь заскрипела на старых медных петлях. Я повернулся – рядом с кроватью стояла Долорес. Она была обнажена, ее живот был на уровне моих глаз, а тяжелые груди с их печальной смертельной красотой – прямо надо мной. Волосы на лобке были темными и пышными. Она наклонилась и крепко обхватила мое лицо обеими руками. Я почувствовал, что она пила на кухне вино. Она всматривалась в мое лицо очень серьезно: по-моему, ей хотелось убедиться, что между нами все будет честно, а потом откинула одеяло и легла в кровать. Моя голова была горячей от сна, а дыхание стало зловонным. Я колебался, а она – нет. Мои мысли быстро прояснились. Внезапно появилась какая-то жадная энергия. «Не надо пока ничего ей говорить». Я гадал, не пошла ли она на это, потому что чувствует себя обязанной. Я давно не занимался сексом, и мне хотелось действовать медленно, чтобы все вспомнить. Но Долорес была настойчива и стремительна, она легла на меня, с силой толкая меня в грудь. И снова все стремительно вернулось: влажное движение туда и обратно, напряжение и дыхание. Сладковато-едкий запах Долорес наполнил комнату.