Фокс сунул микрофон мальчугану.

— Папа, папа, а меня к морю возьмешь? Ты обещал научить меня кататься на доске по волнам, папа, помнишь, ты обещал. А еще ты обещал научить меня ездить на машине, папа?

— Я все помню, Джимми, обязательно научу, а еще я придумал вот что мы с тобой спустимся на дно залива в стеклянном шаре и долго будем смотреть на рыб и осьминогов, не испугаешься?

— Нет, папа, не испугаюсь, я буду таким же смелым, как и ты.

Фокс взял микрофон.

— Ну что, Гросс, пошел?

— Да, старина, пополз на свежий воздух, пойду погуляю и проветрюсь.

Фигура исчезла в шлюзовой камере. На экране появилась внешняя сторона корабля. Вот плеснула струя — это воздух и пары воды вырвались через клапан в космос. Стена дрогнула, и на ней зачернела зияющая дыра открылся люк. Гросс высунул голову, потом высунулся по пояс и приветственно взмахнул рукой. Выбрался из корабля, потом ловко втиснул свое горбатое тело в кресло «космического такси».

— Даю расцепку, — скомандовал Фокс.

Скафандр с причудливым чемоданом-ранцем на спине отделился от корабля.

— Пошел, — известил Гросс. — Вперед! — подал он отрывистую команду. За спиной брызнуло пламя, и Гросс спокойно и величаво поплыл в пространстве навстречу далекому спутнику.

— Гросс, аккуратнее, в километре от тебя автомат, его готовят к переводу на стационар, будут включать двигатель, так что будь осторожнее.

— Хорошо, Фокс, на километр я не ошибусь. «Вверх!»

Пламя теперь взметнулось снизу, и Гросс поплыл вверх. Норма и Джимми внимательно следили за акробатикой Гросса, восхищаясь им и его умением.

Вой аварийной сирены заставил вздрогнуть всех, Норма схватилась за сердце, Фокс окинул взглядом пульт контроля — все было в норме.

— Это не у нас, Норма, успокойся, — сказал он, погладив ее по голове, как ребенка.

— Всем руководителям автономных программ срочно собраться в центральном зале, — прохрипели динамики. — На спутнике включилась плазменная ступень малых двигателей, всем разослать сигналы предупреждения, срочно явиться для разработки экстренных мер.

Фокс вскочил, выкрикнул в микрофон:

— Осторожно, Гросс, — и выскочил из зала.

— Мама, я хочу пить, — захныкал Джимми.

— Сейчас, малыш, сейчас, потерпи, я принесу. — Норма поспешила в бар, она любила и баловала Джимми.

Оставшись один, Джимми решил поиграть в дядю Фокса. Он схватил микрофон и стал командовать, подражая ему и отцу:

— Вперед, назад, влево, вправо, вперед, вперед! — сыпал он команды в эфир. У него неплохо получалось, Джимми был талантливым мальчуганом.

Гросс не понимал, почему взбесился космический ранец, перестав слушаться его команд. Его несло прямо на светящийся шар переливающейся плазмы.

Точка на экране, в которую превратился удаляющийся Гросс, неотвратимо сближалась с огненным шаром и наконец исчезла, слившись с ним воедино.

— Вправо, влево, вперед, вперед, вперед! — командовал Джимми.

Вернувшись с бокалом апельсинового сока и куском яблочного пирога, Норма, увидев, играющего сына, заулыбалась, глаза ее потеплели и засветились гордостью и счастьем.

— Джимми, ты будешь астронавтом, как папа, у тебя такой взрослый голос, уже точь-в-точь как у отца.

На экране светился огромный огненный шар, отражающийся в расширенных от ужаса глазах Нормы.

— Вперед! — кричал громче прежнего малыш, ободренный похвалой матери.

МАСТЕРОК

Нет-нет, а мир удивлялся. И это очень нравилось людям. Конечно, здесь не было ничего сверхъестественного. Не удивляйся мир, не шел бы человек вперед. Появилось электричество, и мир в прямом смысле слова вырвался из мрака; появился атом, и мир восхитился этому источнику силы и могущества. Потом первый космический полет вокруг родной планеты, потом на Луну, потом на Марс, к Юпитеру, на окраины Солнечной системы, потом к звездам… все дальше, все смелее, все глубже до Вселенную.

Мир восхищался Гагариным, Леоновым, Терешковой, Борманом, Андерсом, Армстронгом, Олдрином, Коллинзом… Вселенная постепенно раскрывала свои таинства. Порой за это приходилось платить самую высокую цену человеческие жизни. Но вечно загадочным оставалось то, что создал и пережил сам человек, — история человечества. Не переставала приводить в недоумение удивительная способность древних к созиданию. Строили красиво и в то же время грубо, мощно, рассчитывая явно на тысячелетия сражения со стихией. Строили на всех континентах.

Поражали Пальмира, храмы Чичен-Ицы, Тадж-Махал, Паган, Лалибела, Персеполь, Баальбек… Оставалось загадкой, не понятым и не познанным, как и зачем наши далекие предки строили Стоунхендж, зачем карабкались к небесам, воздвигая Вавилонскую башню и пирамиды на берегах Нила.

Может, для того, чтобы рассказать нам о своих математических и астрономических знаниях? Неотесаные камни «смотрели» за Солнцем и Луной, «отсчитывали» годы, месяцы, дни, звали в поле и на охоту, предсказывали затмения… Вопросы «зачем?» и «как?» так и остались открытыми.

Примитивные орудия труда и операции с числами достоинством в миллионы не уживались друг с другом, не складывались в единое целое, не объединялись в логическое единство. Ясно было одно: наши предки хотели оставить нам свои знания, хотели рассказать о своем умении, искусстве, о своей жизни и порой о мечте, стремлении к звездам. Многое было безвозвратно потеряно, забыто, уничтожено.

Потеряна Атлантида, не до конца раскрыт секрет булата, уничтожены книги майя в кострах Диего де Ланды. Многое, очень многое безвозвратно затонуло в волнах потерянного времени, растворилось в пространстве. Не услышать теперь музыки древних, их песен; звуки умерли, растаяв навсегда, и лишь книги и камни порой рассказывали о песнях, о музыкантах, о красоте голоса и силе слова…

Пожалуй, исследования веков, ушедших безвозвратно, были самыми трудными и зачастую просто недоступными, но человек не переставал искать, анализировать, сопоставлять, находить, терять и ошибаться. И вдруг над планетой нет-нет да и пролетит песня далекой старины: песня простого народа о солнце, дождях и охоте, о храмах, воздвигнутых в честь побед царей и фараонов, о пастбищах и урожае, о богах и хищных могучих зверях, о счастье… Упакованная в радиоволны песня летела над миром. Воспроизведенная приемными устройствами, она звучала в жилищах, залах, на стадионах…

Такие песни были необычными, простыми и открытыми. Едва услышав их, люди затихали, и в глубине их сознания просыпалась встревоженная память предков, их чистота и суровость, их счастье и горе, люди вспоминали себя, они возвращались к полям и пустыням, к рекам и озерам, к солнцу, к зреющим хлебам. Люди вырывались в эти минуты из липкого мира искусственного света, синтетической, не гнущейся под ветром травы, пахнущей химией, из хаоса «психологической музыки» и изысканно-отвратительных развлечений. В людях просыпалась любовь к природе.

Песни были первозданные, от них пахло настоящей травой, в них светило настоящее солнце, в них были понятными и близкими радость и печаль. Они были неподдельны. Люди истосковались по настоящему, безвозвратно потерянному и желанному. Люди ждали этих песен, они были им нужны. Было много споров, дискуссий, сомнений в подлинности песен, мелодий, текстов.

Специалисты проводили массу исследований, особенно по части истинности их языка, писались диссертации в защиту и диссертации, опровергающие эти диссертации… Но люди поверили в эти песни. Никакие рекламы, статьи, выступления по телевидению и радио не могли убедить их в том, что это очередной обман ловких конкурирующих фирм.

Но воспроизвести первозданность этих песен не удавалось ни одному певцу, даже при помощи разного рода акустических ухищрений. Люди сразу чувствовали фальшь. Пробовали искать авторов и исполнителей этих песен, но безрезультатно. А песни звучали на разных языках повсюду. В них рассказывалось о жизни простых людей в древней Африке, Америке, Индии…

Около высоких пирамид стояла обыкновенная брезентовая палатка, она сама-то выглядела как предмет почти той древности, которую здесь тщательно изучали шаг за шагом. Один из исследователей жил здесь, в этой брезентовой палатке, звали его Иван Петрович.