Кляштор ксендзов иезуитов, обращенный ныне в православный собор, чрезвычайно красив. Он строен еще во времена Вишневецких, которые и были участниками в основании капитала на эту постройку. Если смотреть на Пинск из-за реки Пины, то этот храм и дом Скирмунта как бы царят над деревянным городом, застроенным, после пережитых им <бед>, без всякого вкуса и без плана. Внутри собора мы не могли найти ничего замечательного, кроме двух незабеленных фресков; все остальное забелено. В иезуитском доме помещается бурса, в которой хотя и много замечательного, но все замечательности подобного заведения описаны уже подробно людьми, не помышлявшими, что слова их будут vox clamantis in deserto (глас вопиющих в пустыне).

Костел доминиканов, также упраздненный теперь, отделывается для православной церкви. С него сбивают колоннаду и проламывают плафон для постройки колокольни. И здесь, говорят, была хорошая стенопись, но теперь и следов ее незаметно, потому что после упразднения доминиканского костела, около семи лет назад, он был сдан еврею Аренборгу под склад шерсти. В кельях доминиканов живут теперь два православные священника и помещается городская аптека.

Костел коммунистов, который тоже был упразднен, но, по ходатайству жителей, теперь снова отдан католическому духовенству, — очень маленькая церковь. Около этого костела большой огород принадлежит детскому приюту. Мы пришли в этот костел перед вечером, когда он был заперт, и ключа ни у кого не могли найти. Пошли на огород. Там дети и старики, призреваемые обществом благотворительности (“Dobroczynnosci”), копали картофель. Молодая особа в черном платье с белым фартуком распоряжалась работою. Ее здесь все знают под именем сестры Целины (siostry Celiny). Приют “Dobroczynnosci” имеет несколько “opiekunek” (опекунш), но самое деятельное участие в управлении им и в воспитании детей принимают siostra Celina. Целина Людкевич, женщина не первой молодости, с ее энергическим лицом, говорящем о силе воли и решимости, окруженная детьми, воспитанию которых она посвятила свою жизнь, производит самое приятное впечатление. После лимфатических нимф, корчащих Офелий, и после эмансипированных башибузуков в юбках необыкновенно приятно встретить женское существо, не принадлежащее к разряду слабых млекопитающих, о которых сказано, что

По крайней мере, для меня встречать подобные лица всегда необыкновенно отрадно. Они поддерживают веру, что еще не выродилась славянская женщина, не вся ушла в кринолин да в гнилую французскую эмансипацию.

Вблизи от костела коммунистов начинаются остатки разрушенного Карлом XII замка князей Вишневецких. На еврейских задворках, по Магазиновой улице, уцелели еще стены замковой башни, а по улицам, то там то сям, видны духовые отверстия засыпанных подземных склепов; местами видны вершины арок, под которыми начинаются огромные старинные подземелья, заплывшие современною пинскою грязью. Размеры оставшихся следов замковой башни, что на еврейских задворках Магазиновой улицы, и следы построек, принадлежавших к этому же замку, по другим улицам города, до самого Альбрехтова, свидетельствуют о колоссальной громадности здания, разбитого великим разрушителем. Остатки этих исторических развалин и до сих пор необыкновенно крепки. Один из погребов под Альбрехтовым теперь занят картофелем. В дальней стене этого погреба есть какой-то лаз со сводами, за которыми уже ничего рассмотреть невозможно. Цемент, связывающий кирпичи замковой башни, крепок изумительно. Впрочем, мы не могли вырвать кирпича, который, по-видимому, готов упасть от слабейшего прикосновения. Бывший здесь, около семи лет тому назад, городничий Якобсон, признав полезным хотя мало-мальски загатить непроходимую грязь пинских улиц, также признал удобным употребить на это дело развалины замка князей Вишневецких. Но толстые муры (стены) крепко стояли за себя, и большого труда стоило обратить их в мусор, который теперь затянула в себя всепоглощающая пинская грязь. Это, конечно, следовало бы предвидеть и прежде подъятия трудов, которыми г. Якобсон хотел завершить дело Карла XII; но, вероятно, предприятие это явилось по логике Антона Антоновича Сквозника-Дмухановского:[33] “Чем больше ломки, тем сильнее выражается деятельность градоправителя”. Теперь разбивают уцелевшие стены старой ратуши на постройку каменного острога, но добывание кирпича, сложенного на старинном цементе, идет, говорят, очень затруднительно. Я был в обломках этой ратуши. Видно, что они давно уже обращены в ретирадное место, и потому немного брезгливому человеку осматривать их весьма неудобно. То же неудобство встречается и при осмотре старого кляштора сестер базилянок.

Из новых зданий я видел паровую мельницу гг. Коржениовского и Родзевича; фабрику стеариновых и сальных свеч и мыльный завод варшавского купца Роберта Ботте и, наконец, еврейскую общественную больницу.

Паровая машина на мельнице гг. Коржениовского и Родзевича — от известного у нас в России бельгийского фабриканта Кокерилля, а мукомольный аппарат — из Франции. Из числа многих паровых мельниц, которые я видел в поволжских городах, я не могу припомнить таких, которые бы не позволяли любоваться простотою механизма и верностью хода мельницы гг. Коржениовского и Родзевича. О количестве суточной выработки я не мог собрать сведений; но мука из-под камней идет, как из рукава, и вовсе не горячая, хотя, впрочем, поступает оттуда в холодильник. Три сорта обделанной крупчатки очень хороши, хотя мука и не так бела, как мука из волынской пшеницы. Раструсная же мука, моловшаяся при мне, черна и затхла. Ее мелют из ржи, которая мокла на берегах, ожидая приема в магазины, и этой мукою будут питаться солдаты. Я в жизнь мою не видал ничего менее похожего на муку, назначаемую для человеческого питания. “Równo popioł” (все равно что зола), — сказал француз мельник, поднося на лопатке к окну серую пыль, которую будут раздавать под именем муки. “Russki soldat wszystko jada” (русский солдат все ест), — добавил он, видя наше изумление при взгляде на такой материал. Наверху, где шастается рожь, из которой мелется эта мука, я сам видел отлетавший отброс: он состоит не только из пыли, но и из колосьев, и из соломы, и даже из мелких камешков.

По всей мельнице, до самого верха, проведена трубами вода и устроены краны на случай пожара, а от реки к мельнице прорыт канал, по которому к ней будут подходить суда, но канал этот еще не окончен. Вообще мельница прекрасная.

Завод стеариновых и сальных свеч и мыла, принадлежащий г. Ботте, недавно сгорел, но отстроен снова, и в полном ходу. Мыловаренным отделением заведует немец, а стеариновым поляки; на пильне, которая идет локомобилем, тоже поляки. Фабрика устроена, сколько я могу судить об этом деле, сообразно новейшим системам. Вырабатываемые здесь свечи так хороши, что в целом крае встречается беспрестанная подделка под фирму Ботте, и он теперь клеймит каждую свечку. Нет сомнения, что при огромном запросе на свечи и мыло фабрики Ботте и это не поможет, а вырабатывается здесь, как мне сказали, сальных свеч около 12000 пуд<ов>, стеариновых около 10000 пуд., а мыла около 14000 пудов в год. Сверх того, с этой фабрики отпускается олеин на фабрики суконные. Весь отпуск производится в Варшаву или каналом через Брест, или сухим путем, и перевозки обходятся весьма дорого.

Общественная еврейская больница на Каролине устроена и содержится пинским купечеством. В ней семь палат, где больные распределены по роду недугов. После московской Мариинской больницы, даже после менее блестящих столичных больниц пинская еврейская больница то же, что пинская еврейка в буром парике и ватном кринолине после обоворожительнейшей из дочерей нашей милой отчизны; но если ее сравнивать с уездными городскими больницами, то она будет относиться к ним гораздо выгоднее для своей репутации. Чистоты в ней нет, т. е. нет той чистоты, какую мы привыкли видеть в домах русских и малороссийских; но относительно опрятности здешнего населения, и особенно еврейского, которое г. Крашевский называет просто “brudni żydzi” (грязные евреи), больница еще весьма терпима. По крайней мере в ней хорошо то, что принимают всякого, не исключая и христиан, что лечат в ней внимательно и успешно и дают больному все, что ему нужно. Больничная аптека, сколько я понимаю, гораздо полнее всех аптек уездных городских больниц, которые я видел. Прислуга почтительная. Для людей с самыми ограниченными требованиями и еще с более ограниченными средствами, конечно, и это благодеяние. Но, собственно, досадно смотреть не на то, что больница грязна, а на то, что весьма образованным из здешних евреев эта грязь вовсе не кажется грязью и что, по их мнению, всему этому так надо быть. Странный народ с своею любовью к ватным халатам и к двойным окнам без замазки, к довольству и к неряшеству! Говоря о пинской еврейской больнице, нельзя не упомянуть о докторе Фишкине, умершем около года назад. Доктор Фишкин, еврей по происхождению и религии, был необыкновенно светлый и честный человек, пользовавшийся огромным уважением всего города. Он был известен не только как хороший врач, но и как бескорыстный врач. Целью всей его жизни было служить человечеству, забывая свои личные интересы. Он заявил мысль устройства в Пинске еврейской больницы для бедных, хлопотал о воплощении своей благородной идеи, был в ней врачом без всякой платы и умер, как чаще всего умирают добрые люди, т. е. о нем нигде и никто не кричал и не благовестил. Только здешние христиане, нередко позволяющие себе издеваться над бедными евреями, не позволили евреям превзойти себя в выражении видимых знаков признательности и проводили тело умершего еврея-бессребреника на его последнюю станцию.