Мы с Михаэлем купили циновку, пуфики в восточном стиле, софу с витиеватыми украшениями. Михаэлю эти вещи не нравились. Но я их выбирала, а он молча платил. Базар в Иерихоне был пестрым и шумным. Люди кричали, словно дикари. Я проходила мимо них спокойная, одетая в спортивную юбку. В небе — жуткое, гнетущее солнце, такое я видела на картинах Ван Гога. Внезапно рядом с нами остановился армейский «джип». Британский офицер, коротышка, весь начищенный до блеска, выпрыгнул из него и тронул Михаэля за плечо. Михаэль вдруг развернулся, вырвался, затопал, как бык, и пустился наутек, переворачивая на бегу прилавки, пока рыночная толпа не поглотила его. Я осталась одна. Вопили женщины. Появились два парня, потянули меня за руку. Были укутаны они в одежды бедуинов, видны только горящие глаза. Ик жесткая хватка причиняла боль. Они волокли меня извилистыми улицами на окраину города. Это место походило на крутые переулочки, что за улицей Эфиопов, на востоке нового Иерусалима. Миновав многочисленные ступени, меня втащили в подвал, где горела закопченная керосиновая лампа. Это был черный подвал. Меня швырнули на землю. Я почувствовала сырость. Воздух был пропитан запахом плесени. Снаружи слышался приглушенный лай собак, протяжный, отупляющий. Вдруг близнецы сбросили с себя накидки бедуинов. Мы — все трое — были ровесниками. Их дом стоял напротив нашего, по ту сторону заброшенного участка на границе Кирьят-Шмуэль и Катамон. Был у них дворик, отгороженный от всех ветров. Дом окружал этот внутренний дворик. Виноградные лозы вились по стенам виллы. Стены были сложены из розового камня, столь любимого богатыми арабами, селившимися на южных окраинах Иерусалима.

Сейчас, во сне, я боялась близнецов. Они орали на меня. Зубы у обоих — белые-пребелые. А сами они гибки и смуглы. Два сильных серых волка. Я закричала: «Михаэль! Михаэль!» Но у меня пропал голос. Я онемела. Тьма объяла меня. Тьме этой хотелось, чтобы Михаэль явился и вырвал меня из рук братьев только в конце, когда испытаю я и боль, и наслаждение. Если и помнили близнецы наше детство, то виду не подавали. Разве что смех их … Они подпрыгивали на месте, невысоко, часто, будто холод пробирал их до костей. Но холодно не было. Эти пружинящие прыжки рождала энергия, переполнявшая братьев. Близнецы ярились. Я не смогла подавить нервный, мерзкий смех. Азиз был чуть выше брата, темнее его лицом. Он обошел меня и открыл дверь, которую я раньше не приметила. Указал на дверь и отвесил поклон официанта. Я была свободна. Могла уйти. Наступило жуткое мгновение. Я могла уйти, но не ушла. И тут Халиль издал низкий вибрирующий стон, закрыл дверь и запер на ключ. Из складок своей накидки вытащил Азиз огромный, сверкающий нож. Тот самый нож для резки хлеба, который мы с Михаэлем вчера купили в магазине «Шварц» на Кикар Цион. Глаза его сверкали. Он рухнул на четвереньки. Глаза его пылали. Помутневшие белки налились кровью. Я отпрянула и прижалась к стене подвала. Вся стена была загажена. Липкая, омерзительная мокрота просочилась сквозь одежду и растеклась по коже. Из последних сил я закричала.

Утром явилась ко мне в комнату госпожа Тарнополер, моя хозяйка, чтобы сказать, что я кричу по ночам. Если вы, госпожа Хана, кричите ночью за два дня до свадьбы; ясно, что это верный признак какой-то большой беды. В снах предъявляют нам счет за все дела наши, говорила госпожа Тарнополер. Будь она моей матерью, — это она обязана сказать мне, даже если я рассержусь на нее, — не позволила бы она мне вдруг выскочить замуж за какого-то человека, случайно встреченного на улице. Ведь случайно я могла встретить совсем другого человека или вообще никого не встретить. К чему это может привести? К несчастьям. Вы женитесь, будто жизнь — это карнавал в праздник Пурим. Госпожа Тарнополер вышла замуж по сватовству, и сват знал, что написано на небесах, потому что хорошо был знаком с обоими семействами, тщательно проверил, из какого теста жених, из чего слеплена невеста. В конце концов человек — это его семья. Родители. Дедушка с бабушкой. Тетя и дядя. Брат и сестра. Ведь колодец — это вода. Сегодня вечером, перед сном, госпожа Тарнополер приготовит мне чай из трав. Это успокаивает мятущуюся душу. Пусть всем врагам моим приснятся злые сны накануне свадьбы. Все это происходит с госпожой Ханой потому, что вы женитесь, как идолопоклонники, описанные в Библии: девушка встречает незнакомца, не разобравшись, из чего он сделан, договаривается с ним; сама назначает день свадьбы, будто кроме нее не существует никого в этом мире.

Когда госпожа Тарнополер произнесла слово «девушка», улыбнулась она усталой улыбкой. Я в разговоре участия не принимала.

IX

Мы с Михаэлем поженились в середине марта. Церемония состоялась на крыше старого здания раввината, что на улице Яффо, напротив магазина иностранной книги «Стеймацкий», под облачным небом, где светло-пепельные тона соседствовали с глыбами мрачного серого цвета.

Михаэль и его отец были одеты в черные костюмы, и каждый вдел белый платочек в верхний карман пиджака. Они так были схожи, что я дважды ошиблась: мужа моего, Михаэля, я называла Иехезкиэлем.

Традиционный стакан Михаэль разбил тяжелым ударом. Лопнувшее стекло издало сухой треск. Сдержанный шепот пробежал среди собравшихся. Тетя Лея плакала. Мать моя тоже плакала.

Брат Иммануэль забыл приготовить головной убор. Он покрыл свою шевелюру клетчатым носовым платком. Рина, жена брата, поддерживала меня твердой рукой, будто я могла вдруг хлопнуться в обморок. Я ничего не забыла.

Вечером собралась дружеская вечеринка в одном из залов здания «Ратисбон». Десять лет тому назад, когда мы поженились, большинство университетских факультетов размещалось в зданиях бывших христианских монастырей. Корпуса на горе Скопус оказались отрезанными от города после Войны за Независимость, иерусалимские старожилы все еще верили, что это временное отчуждение. Политические пророчества звучали постоянно… Ощущалась некая подавленность…

Очень высоким и холодным был тот зал с закопченным потолком в здании «Ратисбон», где проходила вечеринка. Потолок был разрисован множеством неясных символов, краска на них облупилась. Сделав усилие, я смогла различить отдельные сцены из жизни Иисуса, от святого рождения до распятия. Я опустила взгляд.

Мать моя была в черном платье. Это то самое платье, которое сшила себе мать после смерти отца, Иосифа Гринбаума, в тысяча девятьсот сорок третьем году. На этот раз она приколола медную брошку, чтобы не смешивать радость с трауром. В свете старинных ламп я увидела еще и тяжелое ожерелье, которое надела Малка, моя мать.

Тридцать или сорок студентов собрались на вечеринку. Большинство из них были геологи, и только несколько — студенты-первокурсники с кафедры ивритской литературы. Моя лучшая подруга Хадасса пришла с мужем и подарила мне картину Абеля Пана, портрет старой женщины из Йемена. Несколько старинных друзей отца, сложившись, вручили нам деньги. Брат Иммануэль прихватил с собой из кибуца семерку молодых парней. Они подарили позолоченную вазу. Иммануэль и его друзья старались организовать веселье, но присутствие студентов смущало их.

Затем поднялись два молодых геолога и по очереди читали очень длинный, невнятный, утомительный диалог, где проводились параллели между сексом и геологическими слоями. Свое произведение они напичкали грубыми намеками и двусмысленностями — и все это для того, чтобы развеселить нас.

Сарра Зельдин, у которой я работала в детском саду, принесла в подарок сервиз. Пара влюбленных в голубых одеждах была изображена на каждом предмете, окантованном золотой полоской. Сарра обнялась с моей матерью, и они расцеловались. Между собой они говорили на идиш, беспрерывно при этом качая головами.

Четыре тетушки Михаэля, сестры его отца, уселись вокруг стола, уставленного бутербродами, и с оживлением беседовали обо мне. Они и не пытались понизить голос. Я им не нравилась. Все эти годы Миха был ответственным, дисциплинированным парнем, а вот теперь он наспех женится, что может дать повод для гнусных сплетен. Шесть лет была тетя Женя помолвлена в Ковно, шесть лет, пока наконец согласилась выйти за своего первого мужа. Подробности тех сплетен, что могут возникнуть из-за нашей спешки, тетушки излагали по-польски.