Подумав, он и его министр однако нашли, что они слишком торопились. Так как Спренгтпортен находился уже на пути во Францию, то не следовало ли подождать известий об оказанном ему приеме? Но генерал был, без сомнения, уже осведомлен если не об удивительном плане, то, по крайней мере, о брожении новых идей, о которых шла речь, и его известная нам склонность преувеличивать свое значение и непомерно расширять рамки своего поручения от этого усилилась. Берлин, между тем, не был предназначен сделаться театром сенсационных дебютов на дипломатическом поприще, где честолюбивый человек сгорал желанием испробовать свои таланты. Павел и Ростопчин нашли своевременным ускорить его прибытие к месту назначения, по-прежнему, однако, не обозначая точные цели его путешествия, и 21 ноября генерал вновь двинулся в путь.

В Берлине, все еще смущенные и недоумевающие, но не получавшие отмены прежних распоряжений, Бёрнонвиль и Крюденер должны были возобновить свой разговор, прерванный этим появлением, не имея, однако, больше надежды на успешное их продолжение. Против всякого ожидания, на поведении русского посла нисколько не отразилась та перемена в мнениях, о которой, по-видимому, говорил Спренгтпортен. Представитель Франции все еще ждал визита своего коллеги, которого никогда так и не мог дождаться. В назначенный день Крюденер выставлял предлогом необходимость избавить намеченную встречу от любопытства Гаугвица и его агентов. «Ни у вас, ни у меня», говорил он, и, как в 1797 г., свидание назначалось «в парке», где зимнее время года действительно обеспечивало полное уединение собеседникам. Но в последний момент нездоровье удерживало русского дипломата в его квартире, куда, всегда сговорчивый Бёрнонвиль, не медлил явиться. Увы! и при подобной встрече оба авгура замечали, что им нечего сказать друг другу. Сам Гаугвиц указывал на Спренгтпортена, как на наиболее подходящего теперь человека для обнаружения намерений государя.

Он позаботился также, чтобы маркиз Луккезини приехал ранее его во Францию, для близкого наблюдения за франко-русскими переговорами, вторые, по-видимому, должны были там решительно выясниться. Крюденер, правда, утверждал, что на генерала не возлагалось никакого поручения в Париж, и что ему было даже запрещено туда ехать, но разве это было вероятно? Вся странность в том, что русский посол мог сам верить тому, что говорил, и в этом случае не был очень далек от истины. Удаление Панина положило, правда, конец антагонизму, придававшему руководительству иностранными делами в России два совершенно противоположные направления; но так как Ростопчин вместе с государем занимался, главным образом, рассмотрением химерических планов, департамент приходил в еще больший беспорядок. Инструкции разным служебным лицам, бывшие прежде во многих случаях противоречивыми становились теперь совершенно непонятными. Плохо осведомленный, в момент своего отъезда из Петербурга, относительно того, чего от него требовали, Спренгтпортен не получил с тех пор в добавление ни малейшего разъяснения, и был этому очень рад, счастливый тем, что у него развязаны руки. Авантюрист – он шел на авантюру.

Во Франции, конечно, знали не больше о характере и предмете этого поручения. Генерал Кларк, посланный для встречи путешественника в Брюссель, чтобы пригласить его, по указаниям Бёрнонвиля, приехать в столицу, испытал разочарование: Спренгтпортен имел полномочия только для доставления пленных и для выражения дружеских уверений. Тем не менее, он давал предполагать, что получит в скором времени более широкие полномочия, и говорил уже теперь, как человек, облеченный особым доверием государя. Он строго порицал поведение Крюденера, который, если бы получил лучшие внушения, имел бы возможность вести переговоры с Бёрнонвилем. Он говорил, что послал из Берлина представления в этом смысле своему правительству; он предвидел, что в ответ на это его уполномочат самого вести переговоры о мире, и выказывал намерение ожидать этого назначения на берегах Сены. С этим многообещающим заявлением он соединял, впрочем, и менее приятные намеки и поступки. Величайшая справедливость и прямодушие управляют, по его словам, поступками Павла I; но государь не был застрахован от предубеждений.

Если у вас есть враг, который вам вредит, говорил он также, то вы можете в один момент и без всякого суда лишиться ваших чинов, вашей должности. Я, имеющий честь говорить с вами, действующий во имя императора и по его инструкциям, я могу, быть может, потерять оказанное мне доверие. Я надеюсь, конечно, что этого не произойдет, но это не есть что-либо невозможное.

В то же время Кларк был неприятно поражен, заметив, что этот странный посредник, чтобы одержать над ним верх, пробовал поочередно разговаривать с ним по-английски, по-немецки и заговорил на французском языке, который был ему более знаком, только тогда, когда убедился, что его собеседник говорит на двух других языках свободнее его.

Но каков был он ни был, путешественник был, однако, встречен очень любезно и окружен величайшим вниманием. В Париже он выказал себя поклонником Франции, обнаружил даже свою склонность к принятому ею режиму до такой степени, что для своей корреспонденции пользовался только республиканским календарем и более чем когда-либо строил из себя посланника. Он задавал балы и празднества и приложил к одной из своих депеш куплеты на злобу дня, исполненные госпожой Кретю в Итальянской Опере, во время представления «Петра Великого».

Встретившись у военного министра с победителем при Цюрихе, он сделал вид, что повертывает ему спину, но тотчас же, спохватившись, так объяснил свое движение.

– Вы должны понять, генерал, мое удивление перед человеком, который, после Карла XII, первый имел честь победить русские войска.

Он разговаривал с Талейраном, озабоченным подготовкой Люневильского договора; с Кобенцелем, старавшимся изо всех сил вернуть в собрании администраторов то, что было им утрачено на поле сражения, и с Луккезини, которому поручили внимательно следить за успехами переговоров, что, как язвительно заметил Кочубей, составляло компанию красивых и честных малых: «Луккезини кривой, Талейран хромой, а у Кобенцеля дыра во лбу, причиненная ему прошлым летом болезнью, которою Европа обязана Америке». Он увидал первого консула, и, так как его апломб не изменил ему в присутствии великого человека, ему удалось заставить отнестись к нему серьезно. Талейран отправил ему ноту, имевшую предметом склонить Россию на посредничество между Францией и Австрией. Император Франц II соглашался начать переговоры без вмешательства Англии и предоставлял республике границу по Рейну; но он просил в Италии границу по Олио, что сделало бы невозможным восстановление в их неприкосновенности владений короля сардинского. В Германии он предлагал комбинации, которые также помешали бы назначить вознаграждение за убытки Баварии и Вюртембергу. По этим причинам командование русского полномочного министра в Люневиле становилось необходимым.

Одновременно Талейран ответил Ростопчину в выражениях, которые нам известны, и в тот же день 21 декабря 1800 г., в первый раз, что бы об этом ни говорили, первый консул сам взялся за перо, чтобы непосредственно обратиться к государю с призывом, в котором Цезарь, говоря с Дон-Кихотом, вдохновлялся всеми собранными сведениями о характере и образе мыслей государя. Ответ министра и послание его начальника связаны между собой и дополняют друг друга. Бонапарт писал:

«Я видел с большим удовольствием генерала Спренгтпортена. Я поручил ему известить Ваше Величество, что, как по соображениям политическим, так и вследствие уважения к Вам, я желаю немедленно и бесповоротно видеть соединенными обе могущественнейшие нации мира… Через двадцать четыре часа после того, как Ваше Императорское Величество назначит кого-нибудь, кто пользуется полным Вашим доверием и будет обладать всеми особыми и неограниченными полномочиями, – спокойствие водворится на материке и на морях. Ибо когда Англия, германский император и все другие державы убедятся, что как желания, так и силы наших двух великих наций соединяются в стремлении к одной общей цели, оружие выпадет у них из рук, и современное поколение будет благословлять Ваше Величество за то, что Вы избавили его от ужасов войны и раздоров партий…»