– А почему же pacificos не идут на войну?
Он пожал плечами:
– Мы им не нужны. У них для нас нет ни оружия, ни лошадей. Они сами справляются. А кто будет кормить их, если мы перестанем сеять кукурузу? Нет, сеньор. Но если революции будет грозить опасность, тогда больше не останется pacificos. Тогда мы все встанем на ее защиту с ножами и хлыстами… Революция должна победить!..
Когда мы с Антонио, завернувшись в одеяла, легли спать на полу в амбаре, наши хозяева начали петь. Кто-то из молодежи раздобыл гитару, и два голоса, сливаясь в визгливой мексиканской мелодии, громко завыли что-то о «trista historia d'amor».[19]
Это ранчо, как и многие другие, входило в асиенду Эль-Канотильо, и на следующий день мы до самого вечера ехали по ее землям, занимавшим, как мне сказали, более двух миллионов акров. Асиендадо, богатый испанец, бежал из страны два года назад.
– А кто же теперь здесь хозяин?
– Генерал Урбина, – ответил Антонио.
И это было верно, как я вскоре убедился. Огромные асиенды северного Дуранго, по площади превосходившие штат Нью-Джерси, были конфискованы генералом от имени конституционного правительства, и теперь он управлял ими через своих агентов и, поговаривали, изымал пятьдесят процентов доходов, предназначавшихся «на революцию», в свою пользу.
Мы ехали целый день без отдыха, сделав лишь один короткий привал, чтобы проглотить несколько tortillas. На закате далеко впереди у подножия горы мы увидели красную глиняную стену, окружавшую Эль-Канотильо – целый город маленьких домишек, и возвышавшуюся под деревьями аламо розовую колокольню старинной церкви. А перед нами лежала деревушка Лас-Нивес – разбросанные в беспорядке хижины цвета глины, из которой они были построены, казавшиеся каким-то странным наростом на поверхности пустыни. Деревушка стояла в излучине сверкающей на солнце речушки. На ее берегах не было и следа зелени, и они ничем не отличались от сожженной солнцем равнины. Когда мы переходили речку вброд, пробираясь между женщинами, стиравшими белье, солнце вдруг скрылось за западными горами. Тотчас землю затопил поток оранжевого света, густой, как вода, и кругом заколебался золотистый туман, в котором словно плавал безногий скот.
Я знал, что за такую поездку нужно было заплатить Антонио не меньше десяти песо, – ведь он был араб до мозга костей. Но когда я предложил ему деньги, он бросился мне на шею и залился слезами…
Да благословит тебя бог, великодушный араб! Ты прав – в Мексике торговать выгоднее.
Глава II
Лев Дуранго у себя дома
У дверей дома генерала Урбины сидел старик пеон, опоясанный четырьмя патронными лентами, и мирно начинял порохом бомбы из гофрированного железа. Он ткнул пальцем в сторону внутреннего двора. Дом генерала, разные службы и склады образовывали четырехугольник, внутри которого поместился бы целый квартал. Там кишели свиньи, куры и полуголые дети. Два козла и три пышных павлина задумчиво глядели на меня с крыши. Куры вереницами входили и выходили из гостиной, где граммофон терзал «Принцессу долларов». Из кухни вышла старуха и вылила на землю ведро помоев; к ним с визгом бросились свиньи. В углу за домом сидела маленькая дочка генерала и посасывала патрон. У колодца посреди двора стояли и лежали мужчины. В центре этой группы в поломанном плетеном кресле сидел сам генерал и кормил лепешками ручного оленя и хромую черную овцу. Стоя на коленях перед ним, пеон вытряхивал на землю из полотняного мешка сотни маузеровских патронов.
На мои объяснения генерал ничего не сказал. Даже не привстав, он протянул мне вялую руку и сразу же отдернул ее. Это был широкоплечий мужчина среднего роста, с медно-красным лицом, по самые скулы заросшим жидкой черной бородой, которая не могла скрыть узкогубый невыразительный рот и вывернутые ноздри. В его блестящих маленьких глазках животного прятался смешок. Добрых пять минут их взгляд не отрывался от моих глаз. Я протянул ему свои документы.
– Я не умею читать, – вдруг сказал генерал и подозвал своего секретаря. – Так, значит, вы хотите ехать со мной на фронт? – рявкнул он затем на простонародном испанском диалекте. – Пули там так и свистят (я промолчал). Muy bien![20] Но я не знаю, когда я поеду туда. Может быть, дней через пять. А сейчас ешьте!
– Благодарю вас, генерал, я уже ел.
– Идите есть! – повторил он невозмутимо. – Andale.[21]
Грязный человек, которого все называли доктором, проводил меня в столовую. Когда-то он был аптекарем в Паррале, а теперь имел чин майора. Он сказал мне, что эту ночь я буду спать с ним. Но не успели мы дойти до столовой, как раздались крики: «Доктор!» Прибыл раненый крестъянин, державший свое сомбреро в руке, – голова его была завязана окровавленным платком. Маленький доктор сразу засуетился. Одного мальчугана он послал за ножницами, обыкновенными домашними ножницами, другому приказал принести ведро воды. Подняв с земли палочку, он начал заострять ее ножом. Затем, усадив раненого на ящик, он снял повязку, под которой зияла резаная рана дюйма в два, покрытая грязью и запекшейся кровью. Сначала он остриг волосы вокруг раны, то и дело задевая ее концами ножниц. Раненый тяжело дышал, но сидел неподвижно. Затем доктор, весело насвистывая, срезал ножницами всю запекшуюся кровь с раны.
– Да, интересная, знаете, жизнь у доктора, – заметил он, пристально вглядываясь в густую струю крови. Крестьянин сидел как изваяние мученика. – Благородная профессия! – продолжал доктор. – Облегчать людские страдания…
При этих словах он взял заостренную палочку, засунул в рану и принялся медленно выскабливать ее по всей длине.
– Тьфу! Это животное потеряло сознание! – сказал доктор. – Ну-ка, придержите его, пока я буду ее промывать.
Он взял ведро и вылил его содержимое на голову раненому. Вода, смешанная с кровью, стекала по одежде на землю.
– Эти невежественные пеоны совсем лишены мужества, – продолжал доктор, накладывая на рану прежнюю повязку. – Только разум придает человеку храбрость, а, сеньор?
Когда крестьянин пришел в себя, я спросил его:
– Вы солдат?
Раненый улыбнулся мягкой, виноватой улыбкой и сказал:
– Нет, сеньор. Я всего только pacifico… Я живу в Канотильо, и дом мой всегда к вашим услугам…
Спустя некоторое время – изрядное время – мы сели ужинать. Среди моих сотрапезников был лейтенант-полковник Пабло Сеанес – бесхитростный веселый молодой человек лет двадцати шести, носивший в теле пять пуль, заработанных за три года войны. Он уснащал свою речь крепкими солдатскими словечками, но произносил их довольно невнятно – одна из пуль засела у него в челюсти, а язык был разрублен сабельным ударом. О нем говорили, что он демон в бою и жестокий мститель (muj matador) после боя. При первом взятии Торреона Пабло и еще два офицера, майор Фиерро и капитан Борунда, собственноручно расстреляли из револьверов восемьдесят безоружных пленных и продолжали это занятие до тех пор, пока не устали спускать курок.
– Oiga,[22] – обратился ко мне Пабло. – Вы по знаете, где в Соединенных Штатах самый лучший институт по изучению гипнотизма? Как только кончится эта проклятая война, я буду учиться на гипнотизера.
Тут он повернулся к лейтенанту Воррега и начал делать гипнотические пассы. Лейтенант, прозванный в насмешку «Сиеррский лев» за необыкновенную склонность к хвастовству, судорожно схватился за револьвер.
– Не желаю иметь дело с дьяволом! – взвизгнул он, и все кругом оглушительно захохотали.
Сидел за столом и капитан Фернандо, седой великан в узких брюках, участвовавший в двадцати двух сражениях. Мой ломаный испанский язык приводил его в неистовый восторг, и при каждом моем слове он разражался таким хохотом, что дрожали степы. Он никогда не выезжал из штата Дуранго и утверждал, что Мексику от Соединенных Штатов отделяет огромное море, и что вся остальная земля залита водой. Рядом с ним сидел Лонгипос Терека, чье круглое доброе лицо то и дело расплывалось в улыбке, открывавшей гнилые зубы, и чье простодушие и храбрость славились по всей армии. Ему исполнился двадцать один год, и он уже был в чине капитана. Он рассказал мне, что накануне ночью его собственные солдаты пытались убить его… Дальше сидел Патричио, лучший объездчик диких лошадей во всем штате, а рядом с ним – Фиденчио, чистокровный индеец, семи футов росту, который всегда сражался стоя. И наконец, Рафаэль Саларсо, горбатый карлик, которого Урбина всегда возил с собой для забавы, словно какой-нибудь средневековый итальянский герцог.