Теперь даже ребенку ясно, что сюда придет Красная Армия. Буржуазия сама развяжет антисоветскую войну и будет наказана. Если румынская армия нападет на Советский Союз, это кончится тем, что Красная Армия придет в Бухарест. Потом она придет в Будапешт. Потом – в Прагу. Это так же верно, как то, что сейчас дождь и после дождя будет ясная погода, а после ночи восходит солнце и наступает день.

Я вспоминал эти слова через десять лет, в свежее июньское утро, в бессарабском местечке Унгены, где я впервые видел, как в тучах пыли уверенно катились зеленые танки с красными звездами на поседевших квадратных боках; из открытых люков выглядывали танкисты, торжественно-серьезные, белые от солнца и пыли, с веселыми угольными зрачками и рубиновыми, поблескивающими на солнце звездочками на запыленных пилотках. Красная Армия пришла, но Макса уже не было в этом мире, – он попал в Берлин как раз накануне прихода фашизма к власти и погиб там вместе с немецкими товарищами -коммунистами в первые дни гитлеровского террора. С тех пор прошло еще десять лет, и румынская армия действительно участвовала в нападении на Советский Союз, и я видел, как Советская Армия пришла в Бухарест, потом в Будапешт, потом в Прагу и другие города, о которых Макс не говорил, и каждый раз я вспоминал, что его давно уже нет, но его торопливый, срывающийся голос звучал где-то совсем близко и громко, как будто он разговаривал со мной вчера, сегодня, может быть полчаса тому назад. „Вечный студент" Я стал часто приходить по вечерам в полутемный, сырой библиотечный зал общества «Свет». Но мое посвящение все же продвигалось медленно. Всему виной была моя несчастная страсть к теоретизированию и рассуждательству. Макс не мог ее удовлетворить – для него не существовало непонятных и нерешенных вопросов.

– Как это так: ты не понимаешь, почему социал-демократия – хитрое прикрытие буржуазных твердынь? Это даже ребенку понятно!

Но я не понимал. Отчаявшись наставить меня на правильный путь одним показом советских газет – из рук он их не выпускал, и я успевал только разглядеть заголовки в те минуты, когда в библиотеке никого не было, – Макс привел однажды с собой маленького человечка в очках, фигура которого была мне знакома, – я уже видел его в читальне городской библиотеки и обратил внимание на его страсть к чтению, на тихий и грустный блеск его глаз, защищенных от мира толстыми стеклами очков в черной оправе. Я знал, что он дает частные уроки математики, латыни, греческого, что в городе его иронически зовут «вечный студент». Но я относился к нему иначе: еще не будучи с ним знаком, я втайне восторгался им так, как только

может восторгаться страстным книжником мальчик, зачитывающийся до боли в пояснице, до звона в ушах энциклопедией и трактатами об «Усовершенствовании разума». А то, что человек этот много знает и прочел, наверно, все те книги, которые в городе никто не читал, можно было определить уже по одному его лицу, удлиненному, оливково-бледному, с большим выпуклым лбом и пепельными губами, всегда задумчивому, всегда отрешенному.

– Познакомьтесь! – сказал Макс, и я почувствовал вялое прикосновение узкой влажной ладони «вечного студента» и узнал, что его зовут Леонид.- Вам нужно побеседовать, – продолжал Макс. – У этого товарища, – и он кивнул в мою сторону, – имеются вопросы…

Потом Макс ушел к себе за перегородку, оставив нас наедине. Какие у меня «вопросы», Макс не сказал, но Леонид, очевидно, был предупрежден. Он начал беседу первым и оказался именно тем человеком, которого мне так недоставало. То, чего Макс не сумел добиться за несколько недель, тихий и робкий, не глядевший на собеседника Леонид достиг чуть ли не за один вечер.

Удивительная это была беседа. Я задавал вопросы, а он отвечал, спокойно, обстоятельно, ничему не удивляясь, с легкостью переходя от одного предмета к другому. А вопросы были самые неожиданные и странные. Скорей всего это были не вопросы; я искушал Леонида и самого себя, спорил с ним и с самим собой, красовался своими знаниями и вместе с тем обнаруживал поразительное невежество, путался, блуждал, метался в паутине неясных мыслей, софизмов.

Если социал-демократы – предатели социализма, то почему же они назвали свою газету «Социализм»? И как революция решит проблему семьи? Почему в Советском Союзе не отменены деньги? Почему в Англии слабая коммунистическая партия? И почему нынешнее поколение должно принести себя в жертву будущим поколениям?

Мы сидели в дальнем углу зала, за маленьким столиком, покрытым грязным, изъеденным молью зеленым сукном, и старались говорить потише, чтобы нас не услышали у деревянной перегородки, где вот уже целую вечность какая-то девица с худыми лопатками, жиденькими косичками и нездоровым румянцем на щеках перебирала книги и все не могла решиться, что ей взять: Чарскую или «Кво вадис?» Сенкевича.

Вскоре пришла уборщица, черноволосая, еще не старая женщина с выражением слезливой тоски, несчастья, беспомощности на липе – она и разговаривала всегда об одном и том же: о своей бедности и несчастьях, – бедным всегда трудно, всегда и везде. Увидев меня, уже знакомого ей посетителя зала, она сразу завела разговор на обычную тему: у младшего мальчика возвратный коклюш, доктор говорит, что этого не бывает, но у бедных все бывает…

Я ничего не понял. Коклюш? Я смотрел на ее слезливое, жалкое лицо и видел совсем другое: я видел дворец, высокий, светлый, с красивыми, счастливыми людьми, я видел мир будущего таким,

каким рисовал мне его вот этот сидящий рядом тщедушный человек с грустными, милыми, все понимающими глазами.

Обидевшись, что я не поддерживаю разговора и не высказываю ей сочувствия, уборщица сердито попросила нас встать.

– Каждый день убираешь, а на другой день снова всюду пыль. И откуда только она берется? Все умеют сорить, а убирать никто не хочет!

Мы встали и отошли в другой угол. Здесь, у потемневшей, тронутой плесенью стены, Леонид продолжал рисовать очертания хрустального дворца будущего и счастье, которое ожидает всех, если только люди вовремя выберут наиболее правильную теорию перестройки мира.

Когда все высказанные мною сомнения были разрешены, я задал последний, мучивший меня вопрос:

– Предположим, что во всем мире утвердится социализм, не надо будет тратить время и труд на позорную борьбу за существование, прекратятся войны, классовая борьба, национальная рознь – чем же будут тогда заниматься люди?

– Товарищ Вилковский,- серьезно ответил Леонид, впервые назвав меня товарищем и впервые глядя мне в глаза, – пусть это только свершится… Мало ли чем могут заняться люди! Один будет играть на скрипке, другой отправится путешествовать, третий станет художником. Вы любите музыку?

– Да, я люблю музыку, но заниматься ею всю жизнь…

– Да почему же всю жизнь? Пусть это только свершится!.. Мало ли чем могут заняться люди!

Это было сказано с такой глубокой, затаенной, страстной тоской по лучшим временам, что продолжать задавать вопросы и сомневаться было бы кощунством.

– Побеседовали? – спросил Макс, которому удалось наконец склонить нерешительную читательницу в пользу Сенкевича. – Теперь все ясно? Я же говорил, это даже ребенку понятно!..

И, тут же отозвав меня в сторону, деловито предложил:

– Значит, так: приходи завтра сюда ровно в семь, отнесешь кое-что в одно место.

Если трусишь, говори заранее. Трусов нам не нужно…

Я сказал, что не трушу. И это была ложь, происходившая оттого, что мое воображение было воспалено разговором с Леонидом. Но понял я это только на другой день, когда было поздно отказываться и в руках у меня уже был ранец, в котором вместо учебников лежал пакет, обернутый в старую бумагу. Я знал, что в пакете последний номер подпольной газеты «Красный юг» – восемь белых страничек, отпечатанных на шапирографе лиловыми чернилами. Заголовки были нарисованы, все остальное написано от руки ровным, четким почерком. А на всю первую страницу, заменявшую обложку, был нарисован король Михай! Он был очень похож на рисунке – семилетний румынский король, столь знакомый по развешанным всюду портретам и фотографиям. Только здесь он был изображен за более естественным и сообразным