Мелахат пришла ко мне во внутренний дворик.

— Ты видела ее? — спросил я с нетерпением. — Как она выглядит?

— Она была под накидкой, — отвечала Мелахат. — Она сказала, что у нее нет слуг, но она видела в садовое окно двух мальчишек и хочет, чтобы их приставили к ней как слуг.

— О, разумеется, — отвечал я. — Дикарка из пустыни. Ей будет одиноко без слуг.

— Я знала, что вы это одобрите, — сказала Мелахат, — поэтому приставила их к ней на время.

— О, приставь их постоянно. Она пробудет здесь долгое время.

И так оно и будет, ведь она принадлежит мне — душой и телом, подумал я. Похоже, снова заработал душ.

— Кажется, она снова принимает ванну, — сказал я.

— По-моему, это моются мальчишки, — предположила Мелахат. — На них было столько грязи.

Так, вероятно, и было на самом деле. Минут через десять один из них вышел из садовой двери во дворик. Это был как раз тот, которого я чаще всего пинал ногой. Волосы у него слиплись от воды, и выглядел он чуть посветлее. На нем были вышитые орнаментом штаны и такая же куртка. Откуда они? Турецкий национальный костюм! Ну конечно же — дикий народ пустыни!

— Ютанк, — нагло сказал мальчишка, — говорит, что Султан-бею лучше принять ванну и надеть на голову тюрбан. Что ему такому грязному она петь не будет!

Я хотел было пнуть его, но передумал. Смысл сказанного дошел до меня, и я возликовал: ага, она сразу же хочет приступить к работе! Я поспешно удалился, принял ванну, зашел в хранилище одежды, где нашел кусок ткани, который можно было закрутить в тюрбан, а также кафтан.

Наконец я вышел. Мелахат, Карагез и двое мальчишек занимались обустройством гостиной. Теперь я был рад, что позволил Карагезу купить все эти новые ковры. Слуги устроили небольшое возвышение с подушками и показали, где я должен сидеть. Посреди гостиной на полу, на некотором расстоянии от моего места, было сооружено еще одно сиденье из груды подушек уровнем пониже. Карагез, видимо, получил указания и сильно убавил освещение. Установили две фитильные лампады, чтобы по комнате разливался желто-оранжевый свет. Слуги, крадучись, ушли. Я сел, скрестив ноги, на помост и стал дожидаться появления Ютанк.

Минут через двадцать дверь гостиной, щелкнув, слегка приоткрылась, и я почувствовал устремленный на меня взгляд. Зная, как она робка, скромна и пуглива, я боялся вспугнуть ее резким движением и сидел, не шевелясь. Дверь приоткрылась еще чуть-чуть, и, подобно тени, в залу проскользнула Ютанк. Остановилась в свете желто-оранжевого пламени.

Она была одета в шаровары и очень тесный жилет, скрывавший грудь, но оставивший обнаженными горло и живот. На босых ступнях выделялись ярко-красные ногти. Иссиня-черные волосы украшал венок из цветов. Лицо ее было скрыто под чадрой. Но сквозь нее я чувствовал на себя пристальный взгляд очень больших, наверное, испуганных, слегка раскосых глав. Одну из рук она держала под чадрой; должно быть, от робости она прикусила кончик пальца. Я сделал ей приглашающий знак — и она едва не пустилась наутек. Я снова замер. Так прошла минута. Постепенно к девушке вернулась смелость, и она двинулась дальше. В левой руке она несла пару музыкальных инструментов. Она застенчиво приблизилась к подушкам в центре гостиной, и теперь я мог разглядеть ее лучше. Кожа красно-бурого цвета. Из-за чадры я не видел ее лица, но потупленные, только изредка поднимающиеся глаза показались мне прекрасными.

Ютанк опустила на пол один из инструментов — дюймов восемнадцать в диаметре, нечто вроде тамбурина — и грациозно села на подушку, скрестив ноги. Другой инструмент она положила себе на колени. Я признал в нем некую разновидность лютни с длинным грифом и тремя струнами.

— О, господин, — проговорила она едва слышно, — с твоего разрешения и по твоему повелению я спою.

Я важно махнул рукой и повелел: «Пой!» Она вздрогнула, и я понял, что сказал это слишком громко. Опустив глаза, она настроила инструмент и стала играть. Прекрасно! Традиционная турецкая музыка — очень восточная по стилю, где такты оканчиваются на неопределенных неударных звуках. Обычно мне это не нравится, но проворство ее рук и мастерство исполнения были таковы, что все вокруг словно превратилось в мир грез. Какое совершенное владение инструментами!

Замер последний аккорд. Я боялся аплодировать. Ютанк посмотрела на меня с такой робостью, что я был уверен — ее выступление казалось ей слишком большой дерзостью. Она прошептала:

— Ведь в этой комнате нет записывающих устройств?

Меня это сильно удивило. И тут я понял, почему она спрашивала. У простых турок существует суеверие, что, если запишут их голоса, они их лишатся. Это, несомненно, доказывало, что девушка всего лишь представитель кочевого племени пустыни Каракумы, дикарка.

— Нет-нет, — поспешил я уверить ее, — конечно, нет!

Но она поднялась с подушек, двигаясь с истинно поэтической грацией, и пошла по комнате, заглядывая за разные предметы — ей просто хотелось убедиться. Вернувшись на прежнее место, она села и взяла в руки свою лютню.

— У меня не хватало смелости петь, — тихо сказала она, — но сейчас я спою.

Она взяла несколько аккордов и запела:

Поднялась, как в объятьях небесных, луна,

Свежим росам открыла свой ротик она.

Но сбежала от солнца — Ее ль в том вина?

Сожжена не твоими ль лучами?

Я был заворожен ее низким, хрипловатым, чувственным, вкрадчивым голосом. Она произносила слова с туркмено-турецким акцентом, который можно было распознать даже несмотря на то, что распространенный в России турецкий язык вряд ли имел какие-либо диалекты. Ее голос, взбудоражив меня, вызвал прилив сил. К моему разочарованию, она отложила инструмент в сторону и, склонив головку и потупив глаза, прошептала:

— О, господин, с твоего разрешения и по твоему велению я буду танцевать.

— Танцуй! — разрешил и повелел я с радостью. И опять сказал это слишком громко. Она сжалась от страха. Но вот наконец она подняла бубен. Это было необычно. Как правило, турчанки-танцовщицы пользуются ручными трещотками. Но это был турецкий бубен.

Она поднялась с такой гибкой легкостью, что я едва заметил это. С минуту мне казалось, что она просто стоит и только, а затем я увидел обнаженный живот с упругими эластичными мышцами!

В свете горящего пламени живот ее двигался и извивался, хотя тело оставалось в полном покое. Настоящий танец живота! Грудь ее скрывал жакет, бедра прятались в шароварах, но нагота между ними жила своей жизнью!

Затем в такт движению мышц Ютанк застучала в бубен. Она стучала все громче, ноги стали раскачиваться сильнее, и вот уже закачалось все тело. Мышцы на животе собирались в пучки и извивались, а им в такт раскачивались бедра!

О мой Боже!

Такое могло свести мужчину с ума!

И все это при стыдливо опущенных глазах.

А теперь — что это? В промежутках между ударами по бубну она дергала за чадру. Ютанк открывала лицо!

Мало-помалу, все выше поднимая то одну, то другую ноги, сильнее раскачивая бедрами, она все больше обнажала свое лицо. Под звон бубна Ютанк затянула песню без слов.

Вдруг, резко вскрикнув, она в легком прыжке взвилась в воздух! Чадра слетела с ее лица.

Она опустилась на пол: вращались бедра, будто что-то мололи, вздымался живот, будто что-то взбивал, змеями извивались руки, — но взгляд, опаляя огнем, неподвижно застыл на мне.

Ютанк была великолепна! Никогда прежде не видел я такого лица!

Я затаил дыхание, сердце готово было выпрыгнуть из груди — никогда еще я не чувствовал такого страстного желания. А Ютанк все выше поднимала ноги, яростней стучал бубен — она ударяла им то по локтю, то по ладони, — а затем она словно сорвалась с привязи: прыгнула, закрутилась в воздухе веретеном и опустилась, небольшая пауза, чтобы покачать бедрами и взглядом прожечь меня насквозь, — и новый прыжок. Бубен бил все чаще и чаще, прыжки и вращения в воздухе становились все стремительней, пока она не растворилась в движении, став расплывчатым пятном в желто-оранжевом пламени.