Теперь я понимал, какое сумасшествие охватило меня; но увидев Жрицу Моря, я понял, что под этим солнцем для меня не существовало другой женщины; так что стоило отряду верховного жреца поравняться со мной, как я встал на их пути, дрожа от нетерпения, — я думал об этом так же напряженно, как и те, кто пытался незаметно скрыться с его глаз. Его темные глаза сверкнули в моем направлении и, снедаемый нетерпением, словно тот, кто ждет отмены смертного приговора, я наконец, увидел направленный на меня палец. Стражники окружили меня, и я присоединился к отряду.

И вновь картина перед глазами изменилась. Я опять очутился в освещенной кострами пещере под вершиной Белл Ноул; на этот раз я вместе с двумя другими сидел за высоким столом. Мы смотрели на Жрицу Моря, сидевшую на своем большом резном троне, и на Верховного Жреца, бритоголового и иссушенного солнцем. Слева от Жрицы Моря стоял сам король. Он был бородат и смугл от загара; а она сидела между ними и улыбалась мне. Сейчас она казалась мне еще милее чем раньше, так что я чувствовал себя достойно вознагражденным за свою жертву. И я пиршествовал, чувствуя радость в сердце, хотя сидевшие по обе стороны от меня даже не притронулись к еде. Когда же пустили по кругу чаши с огненным вином, я с такой радостью провозгласил тост за Жрицу Моря, что все присутствующие странно посмотрели на меня, а сама она улыбнулась мне своей отрешенной, благодарной улыбкой, в которой совершенно не было чувства, ибо она видела многих на моем месте.

Обычай гласил, что человек не должен знать миг своей смерти, дабы не омрачались его последние часы, ибо море любило, чтобы принесенные в жертву были в полной силе и славе человека. Посему каждую ночь трое садились ужинать за высоким столом; затем двоих отпускали, а третьего приносили в жертву; но никто из троих не знал, кого именно изберут, так что надежда жила в сердцах всех трех и жизнь кипела в них. Никто, даже сама Жрица Моря, не знал, кто именно будет принесен в жертву, ибо три кубка наполнялись огненным вином, но лишь в одном на дне лежала жемчужина, и тот, кто обнаруживал ее, должен был умереть. Мужчины по обе стороны от меня понемногу пригубливали вино, будучи едва в состоянии глотать; я же осушил кубок одним глотком — и почувствовал жемчужину на губах. Перевернув кубок, я вскричал: «Я избран для жертвоприношения!» и жемчужина выпала из моих губ на стол и покатилась к Жрице, которая накрыла ее своей ладонью, скривив в усмешке пунцовые губы.

В этот миг все присутствующие, протянув ко мне свои кубки, восславили меня — избранника моря, — а Верховный Жрец и король спросили меня о моем последнем желании, поклявшись, что оно будет исполнено. И я потребовал Жрицу Моря!

Возникло некоторое замешательство, так как ранее никто и никогда не изъявлял подобного желания. Обыкновенно мужчины просили земли для своей семьи, или чтобы жены умерли вместе с ними, или отмщения врагу, — но никто никогда не высказывал желания, подобного моему, так что они не знали, что и предпринять: ведь она принадлежала к священному клану, и прикосновение к ней каралось мучительной смертью.

Но, улыбнувшись, я сказал, что таково мое последнее желание, и если оно не будет выполнено, я, отправившись к морским богам, расскажу им немало дурного о происходящем здесь. При этих моих словах Жрица Моря также улыбнулась, из чего я заключил, что она была не так уж недовольна. Однако Верховный Жрец побелел от ярости; не знаю, что бы он сделал, если бы король, стукнув рукою по столу, не объявил, что последнее желание есть последнее желание и должно быть исполнено — иначе меня следует отпустить живым и невредимым. Верховный Жрец ответил, что они не могут противиться воле морских богов, отметивших жертву своей печатью, дабы не пали на эту землю еще большие несчастья: поскольку я приговорен к смерти, я должен буду умереть. Мне показалось, что король доволен представившейся возможностью унизить жреческую касту, нанеся удар кровавому верованию, которое вышло из-под его контроля.

Тогда Верховный Жрец, хмуро улыбнувшись, сказал: законы священного клана предусматривают смерть для смешавшей свою кровь с кровью простолюдина; овладевшего же ею ожидает смерть под пытками.

«Да будет так!» — провозгласил король, довольный тем, что в последний раз видит Жрицу Моря и ее жертвоприношения. Но Верховный Жрец все еще был безумным от ярости — у него и в мыслях не было лишиться Жрицы; однако он не подал виду и улыбнулся улыбкой, более ужасной, чем маска гнева у любого другого человека. Он заверил, что все будет согласно моему желанию, как велит обычай. Я буду со Жрицей Моря до того, как прилив достигнет своей наивысшей точки, а затем встречусь со смертью лицом к лицу — вместо того, чтобы согласно обычаю выпить вино со снотворным — ведь справедливо признать, что медленная смерть от утопления есть смерть под пытками, так что если я приму ее в полном сознании, то оба закона будут соблюдены. Повернувшись ко мне, он спросил, желаю ли я поступить согласно сказанному, поклявшись не огорчать их, дабы им не пришлось отправлять меня к морским богам силой? И я поклялся в этом.

По грубо вырубленным в скале ступеням винтовой лестницы мы спустились в естественную пещеру — она была низкой, и пол ее был покрыт песком; я понял, что мы находимся на уровне реки, так как песок и стены были влажны и покрыты водорослями. В центре пещеры находился прямоугольный камень, длина которого вдвое превышала его ширину, а ширина равнялась высоте — это и был жертвенный алтарь, на котором принесенный в жертву морю ожидал, когда оно придет за ним. В отличие от тех, кого приводили сюда до меня и оставляли одурманенными, так что они даже не знали, кто придет за их душами, я должен был встретить воду в полном сознании — таково было наказание за мою дерзость.

И в те часы, когда прилив подымался, передо мной открывалось то, о чем мечтали лишь немногие и еще меньше — знали наверняка: я понял, почему Троя была сожжена из-за женщины. Ведь Жрица Моря представляла собою всех женщин мира; а я, соединяясь с ней, был воплощением всех мужчин — впрочем, все это принадлежит к жреческим тайнам, и не в моей власти говорить об этом. В своем ослеплении я слышал шум воды, подбиравшейся ко мне. Лишь только вода коснулась наших ног, Жрица поцеловала меня и покинула пещеру. Наконец воды сомкнулись вокруг меня — и я боролся за каждый глоток воздуха — пока не почувствовал, что больше мне не вдохнуть…

Смертельная мгла заволокла мои глаза, и я очнулся; придя в себя, я почувствовал, как костлявая рука астмы сжимает мое горло.

Глава 18

Сколько буду жить, не забуду этого приступа — ни до, ни после у меня не было такого сильного удушья. Морган Ле Фэй, по прошлому опыту знавшая, чего ожидать, немедленно села в свою машину и отправилась за доктором. Я заставил ее перед этим открыть окна, чтобы в комнате было побольше воздуха; оставшись наедине с собой в перерывах между спазмами я слышал странный, низкий, стонущий голос моря, чего никогда ранее не было. Я знал, что весь сегодняшний день барометр падал; меня интересовало — не был ли этот звук предвестником шторма. Порывы ветра завывали в трубе, заставляя вздыматься пепел в камине, затем где-то над головой у меня зародился тонкий пронзительный свист. И вот первые штормовые валы с грохотом ударили в скалы, и я услышал, как унесенные ветром брызги ливнем обрушились на дворик форта. Мне пришло в голову, что надвигается опасность: раньше мы никогда не переживали в форте такой непогоды, хотя на памяти и было несколько довольно сильных штормов. Я думал о том, удастся ли Морган вернуться в форт, сможет ли доктор приехать сюда — и неожиданно впал в панический ужас от одной мысли, что мне придется провести здесь всю ночь одному.

Я лежал, борясь с удушьем и прислушиваясь ко все нарастающему грохоту бури за окном и к шуму брызг, заливавших двор форта. Вдруг мне почудилось, что на форт начало падать нечто более тяжелое, чем морские брызги. Со своего места мне был виден проем лишь одного из больших — и именно в нем я внезапно заметил настоящие потоки воды. Не думаю, что воды во дворе было больше чем по щиколотку, но увиденное повергло меня в совершенную прострацию. Я почувствовал, что Морган Ле Фэй не удастся вернуться обратно и что, возможно, этой ночью я буду один. Я встал, кое-как добрался до окна и стоял, прислонившись к балюстраде и вглядываясь в ночь. Было совершенно темно, но в потоке света из окна комнаты я видел несущуюся по воздуху пену, сорванную ветром с гребней громадных волн, бившихся о скалы. Эта ночь была ужасна и с каждым мгновением становилась все хуже.