Я стоял там, глядя в западном направлении; ни пятнышка земли не было передо мной, да и вообще сама мысль о существовании земной тверди незаметно покинула меня; вот мимо промелькнули морские чайки, а там на гребне спешащего куда-то прилива промелькнул обломок корабельного рангоута; но вот все исчезло, и я остался наедине с пронзительной пустотой моря и неба, и лишь волны окружали меня.
Сквозь облака проступило солнце, и яркие лучи его заплясали на поверхности моря; то тут, то там гребни волн покрывались пенистыми шапками, но в целом море представляло собой неспокойную поверхность, которая, вздымаясь, неумолимо стремилась к берегу, разбиваясь о скалы. Сегодня море не было в пике своей силы; но оно тем не менее не вызывало желания шутить с ним, а сгущавшийся на западе мрак таил в себе нечто большее, чем просто туманную мглу осеннего утра. Быстро холодало. Прилив набирал силу, и вот уже волна задела мои колени, едва не лишив меня разума. Я был рад вернуться в дом — туда, где Морган Ле Фэй сидела у камина, трещавшего плавником, покуривала и готовилась накрывать чай. Ноги мои насквозь промокли и вообще, так и не дождавшись полноценного вдохновения, я чувствовал себя подавленным. Но я все же попытался воспрянуть духом, и мы говорили с ней допоздна, а затем я проспал почти до полудня. В конечном итоге, сопротивляясь собственному побуждению вернуться на утес, дабы встретить утреннее солнце, я приступил к работе над первым из живописных изображений.
До сих пор не знаю, что же произошло там на утесе, было ли все дело в том, что волна обрушилась на мои колени, — но стоило мне приступить, как я почувствовал особую силу своей кисти. Воображение рисовало мне жизнь, бурлящую в глубинах моря, и мне казалось, что за этим стоит какое-то знание, чей-то разум, — это должен был быть разум, вполне похожий на человеческий, но гораздо более всеобъемлющий и изумительно простой. Жизнь элемента-леи на порядок отличалась от нашей, но по сути была абсолютно схожей. В ней также встречались сообщества особей — подобно земным ульям либо стадам — и все это было не воплощенным, но похожим на тени. Так почему бы мне не изобразить эту жизнь в тех же чертах, какими я изобразил бы нашу, рисуя лицо человека? И я начал добавлять к изображению коротких крутых волн едва заметные штрихи: там появилась бровь, здесь — рот. Но нигде не было видно изображения целого лица, хотя каждая частичка одного целого отображала все ту же жизнь — яркое, нечеловеческое бессердечное бурление бытия. Каким бы прекрасным оно не казалось с обыденной точки зрения, оно абсолютно не несло даже намека на душу — так обыкновенно выглядят некоторые совсем юные девушки. Думаю, что истинная красота приходит к человеку только тогда, когда за ней стоит разум, — подобно тому, как это было у Морган Ле Фэй.
И так, весь день напролет, я живописал морскую жизнь маленьких волн, приходившихся сестрами тем, настоящим, которые лизнули мои колени. В солнечных лучах они сверкали, подобно бездумному сиянию молодости, которая счастлива уже тем, что она существует; но в сумраке облачного дня безжалостно проступала вся их прекрасная бездушность. Окончив работу, я почувствовал огромную усталость, и Морган Ле Фэй вошла в комнату, и села на стул рядом, и говорила со мной, пока я лежал, растянувшись, на диване перед корчившимся в огне плавником — я слишком устал, чтобы есть, не отдохнув. И она сняла свое ожерелье искрящихся сапфиров, и дала мне им полюбоваться, и я смотрел, как отблески огня преломлялись в этих камнях причудливыми вспышками, и чувствовал необычный магнетизм сапфиров. Иногда меня занимала мысль: отчего она имела обыкновение снимать свое ожерелье и давать мне играть с ним? В эту ночь мне снилось море; мне также снилась Морган Ле Фэй, но снилась скорее как Жрица Луны, чем Жрица Моря; каким-то странным чутьем я угадывал, что Луна управляла морем и что Морган была кем-то большим, чем просто Жрицей Моря.
На следующий день мы совершили восхождение на вершину холма, чтобы обследовать пирамиды. Это было не так уж трудно: взбираться вверх по холму, подымаясь все выше по мере того, как плавно вздымались слои породы; гораздо сложнее было спуститься к подножию холма с дороги, увертываясь от прыгавших под ногами кроликов. Но и это испытание я выдержал с честью.
Пирамиды представляли безусловный интерес. Что может быть интереснее, чем попытка узнать о жизни исчезнувшего с лица земли народа, разглядывая следы его присутствия в виде могильных курганов и пирамид? Мне было совершенно очевидно, что когда-то на этом приморском взгорье находилась школа жрецов. Жители древности всегда старались отыскать впечатляющие места для постройки храмов; требовалось то, что могло разбудить воображение hoi polloi. Увидев что-нибудь необычное в земном ландшафте, можете быть уверены: здесь вполне вероятно отыскать следы древних культов. Далеко не всегда можно обнаружить какую-нибудь стеллу или дольмен, являющийся ориентиром, — ведь роща, в которой когда-то жили друиды, внешне неотличима от любой другой, а пирамида рано или поздно развалится.
Здесь же, однако, на этих голых и унылых холмах, бесплодная земля не знала плуга, и никто не пытался возить добытый камень по грозящей разными опасностями дороге, так что обломки пирамид лежали там, где раньше возвышались сами пирамиды, — это можно было легко проследить по симметричному расположению каменных обломков, разбросанных среди жухлой травы. Они располагались попарно вдоль хребта холма; должно быть, они замечательно смотрелись в свое время, когда между ними — белокаменными пирамидами в рост шестифутового человека, построенными методом сухой кладки — пролегала дорога для жертвенного шествия.
Я предположил, что цепочка пирамид вела от плоскогорья назад — туда, где начиналась узкая опасная тропинка, ведущая к сакральной пещере; мои предположения подтвердились, когда, посмотрев в направлении зарослей орляка и кроличьих пастбищ, я, как и предполагал, обнаружил остатки белокаменной кладки. Нашему изумлению не было границ; забыв о своей астме, я, как маленький ребенок, носился вокруг. На самой вершине холма мы нашли три завалившихся набок больших камня, и предположили, что это были две колонны с соединявшим их пилоном. Насколько я, не пользуясь никакими инструментами, мог положиться на собственное мнение, сквозь древний визир можно было видеть аналогичный пилон, или даже весь каменный круг на вершине Белл Ноул, сквозь который в день летнего солнцестояния ослепительно сверкал глаз восходящего солнца.
Глядя на сбегавшую вниз к подножию цепочку пирамид, мы предположили также, что наш форт являлся еще одним возможным местом для культового сооружения; очевидно Министерство Обороны сравняло все тамошние постройки с землей, прокладывая дорогу к собственному забвению. Тем не менее, я рассказал мисс Морган о виденном мною морском огне, горевшем там в наинизшей точке квадратурного прилива, и мы даже постарались представить: не откроются ли взору желаемые следы, если вода обнажит скрывающиеся под ней скалы. Все это было настолько потрясающе, что миссис Третоуэн пришлось трижды звонить в гонг, прежде чем мы проследовали к обеду. О, этот обед! Даже если миссис Трет полагала, что он станет началом настоящего шабаша по-британски — что не, ее надеждам не суждено было сбыться, ибо после этого мы заснули в своих креслах у камина, как убитые.
Во сне я мечтал. Сейчас уже не вспомнить, о чем именно; но кажется, мне виделся одетый в белое жрец, растворявшийся во мгле… Тут миссис Трет разбудила нас, подбросив дерева в угасающий камин. Мы прошли к утесу, чтобы посмотреть на последние лучи заката. Однако заката в тот вечер не было видно; все вокруг было молчаливо холодным и окрашенным в серовато-стальной цвет. Мы с удовольствием вернулись в дом.
За чаем я рассказал Морган Ле Фэй о моем сне. Мне показалось, что она странно посмотрела на меня в ответ; создавалось впечатление, что она совсем не была удивлена и что все происходило именно так, как она себе представляла, может быть, даже лучше. Она молча поднялась и покинула комнату. Вернулась она, неся кожаный саквояж; открыв его, она вынула из него большой кристалл.