Я настояла, чтобы он взял отпуск в больнице. Как знать, но казалось, что ему это нужно, — следующие две недели он проводил бы вместе со мной все свое время, работая каждый вечер и отдыхая на большом диване в холле. Между тем, по моему распоряжению, его комнаты будут полностью переоборудованы и обстановка полностью изменена. Весь ужасный старый хлам, который находился там прежде, будет выброшен, и новая мебель, выбранная мной, будет привезена и расставлена; даже не стоит упоминать о том, что я никогда не показывалась в поле зрения домохозяйки, хотя я допускаю, что у нее были некие предположения по поводу моего появления в жизни Малькольма. Мужчины типа Малькольма никогда внезапно не изменяются сами и не меняют обстановку без какого-то очень сильного постороннего влияния. Однако дом Малькольма был достаточно удобен, с хорошей кроватью, прекрасным камином и приятно затененными светильниками, — он, вероятно, получал какое-то тихое удовлетворение от своих вещей.

Затем ночь за ночью мы работали вместе, и я учила его магии. Концентрация не представляла никакой трудности для Малькольма: у него был достаточно натренированный ум; визуализация тоже давалась ему просто из-за того, что он привык читать сложные диаграммы для своих студентов. Он никогда не раздражался, когда ему приходилось предоставлять себя силам; но он не мог — не отваживался — позволить себе идти вместе со мной. Самой трудной вещью в мире для него было отделить женщину от жрицы. Если ветка согнута, дерево все равно растет, а Малькольм сильно согнулся. Снова и снова я старалась внушить ему, что он должен вести себя со мной так же, как он ведет себя с пациентами, и что я точно так же буду поступать с ним, — но это совершенно не действовало. Малькольм боялся эмоций; он никак не мог понять, что можно концентрировать силы в астральном плане и там манипулировать ими. Он напоминал мне коня, который боится перейти скрипучий мост, даже если это совершенно для него безопасно. Он не мог осознать силу, уверенность и чистоту, возникающие, когда в астрале действуют искусные руки. Ужасное пуританское сознание, ничего на самом деле не знающее о Божественной земле, — оно деформировало его разум, и нужна была настоящая духовная хирургия, чтобы вернуть его обратно к естественности.

Только после бесконечных терпеливых и планомерных разговоров он приблизился к мысли, что секс и грех — это не синонимические термины. Я думаю, что только благодаря своему научному опыту он заметил, что секс — это физиологическая функция с психологическими результатами. Затем — и только затем — он был вынужден обратить свой критический взор в сторону морали, к которой был прикован, словно ребенок. Однажды он даже думал было проверить это, однако все происходило очень быстро, потому что разум Малькольма был от природы аналитического склада и, несмотря на себя самого, на свою личность, он не мог не считаться с фактами.

— Ты думаешь, моя преданность тебе — следствие недостатка времени? — спросил он однажды.

— Я думаю, это может многому научить тебя, — ответила я. — Ты бы не работал со мной сегодня, если бы не прошел через всю эту подготовку; но все-таки я не считаю, что это результат слабой преданности твоей жене.

— Согласен. У меня было с полдюжины домохозяек, и жена была не умнее, но и не глупее ни одной из них. Ты считаешь, что я дурак, Лилит?

— Ты помнишь американца, который установил алтарь Неизвестному Богу? У тебя есть идеал, который ты чтишь; ты должен жертвовать в его пользу и не требовать взамен никакой платы; на более глубоких уровнях это тебе совершенно не нужно. Нужно лишь собирать энергию. Я думаю, друг мой, что ты был ослеплен так, как ты: никогда не был ослеплен по какой-либо из возникавших в твоей жизни причин; ослеплен, потому что еще в детстве на твой разум были надеты шоры. Сейчас шоры сняты, и это особенно ощущается в том, что в твоих действиях появилась смелость.

— Недостаток силы никогда не принадлежал к длинному списку недостатков, которые мне приписывались.

— Это одно и то же, тебе именно в этом смысле и недостает силы.

Он на мгновение задумался.

— Да, я думаю, ты права. Это единственная вещь в моей жизни, которой я не решался овладеть. Мне, вероятно, нужно

было бы обратиться к ней много лет назад, но я боялся себя так же, как и Ева. Но если я нанес рану, ее нужно исцелить. Он опять задумался. Потом заговорил, как будто сам с собой.

— Кто может судить о таких вещах? Разве когда-нибудь кто-нибудь нашел оправдание, руководствуясь законом?

— Именно здесь и кроется самое трудное, — сказала я. — Достаточно легко издавать законы в обычном мире, но мы должны жить в этом, необыкновенном. Если мы все возьмем закон в свои руки или хотя бы почувствуем это, вскоре не останется ни одного закона. Пока это закон, мы все должны почитать его и ждать других вершин в других жизнях, именно в этом наше — тех, кто верит в реинкарнацию — преимущество. И хотя мы можем следовать глупым законам, нет никаких причин, чтобы уважать их; хотя мы можем склонить головы перед величием силы, нет никаких причин для того, чтобы склонять наш разум. Предписания Королевы не достигают глубинных планов, там мы свободны.

— Свободны делать все, что нам нравится?

— Никогда. Такой вещи, как абсолютная свобода, нет, есть только относительная свобода в соответствии с правами, предусмотренными моралью, которую каждый выбирает самостоятельно. Свобода в мыслях, Руперт, — свобода отличить идола от истинного Бога. Свобода воспринимать социальные условности лишь как социальные условности, а не как Мир Господа. Свобода прийти к Богу по своему собственному пути, мой друг, а не по чьему-то другому. Свобода освобождаться от условностей и низвергать основы.

У тебя может не получиться сделать все это в этой жизни — быть свободным, как свободна я, но я следую одному пути уже в течение многих жизней, но ты можешь начать. Ты в конце концов можешь добиться интеллектуальной свободы, которая позволит освободиться от всяких авторитетов, попирающих истину. И запомни, с того, чем ты закончишь в этой инкарнации, ты начнешь в следующей, и чего бы ты ни добился, — это всего лишь проторенная тропа для тех, кто идет следом.

— Кровь мучеников — это семя Церкви, — сказал Малькольм. — Я совершенно добровольно сделался бы мучеником, это у меня в крови, мое воздержание воистину пророческое; но может ли быть кто-либо обвинен в том, что происходит с другим человеком? Могут ли меня обвинить, например, в том, что я принес в жертву свою жену?

— Есть такая вещь, как абстрактная справедливость, Руперт. Каждый имеет обязательства только перед собой, но они могут быть опасны для других. Брак — это единственная форма контракта, в которой закон подчиняет себе интересы личности, и именно в этом, я думаю, ошибка. Врак — это также всего лишь форма контракта, в которой нарушение с одной стороны не освобождает другую сторону автоматически. Как же мы можем надеяться, что то, что работает плохо в отношении каждого второго человеческого существа, будет прекрасно работать в нашем конкретном случае? Конечно же, нет. Поэтому на Земле так много низкопробного счастья, не считая катастрофы, в которую обрушивается наш мир.

— Церковь вряд ли согласилась бы с тобой.

— Церкви существуют сами по себе. И их личное дело — принимать или нет в свое вероисповедание. Ошибка наступает лишь тогда, когда они используют свое законодательное влияние в отношении тех, кто не принадлежит к их вере. История не знает положительных примеров вмешательства религии в политику. Ты помнишь, как однажды в Солт Лейк Сити приняли закон о разрешении полигамии для тех, кто мог себе это позволить? Знаешь ли ты, что за этим последовали жестокие наказания и в этом мире, и в другом, чтобы напомнить простую истину: мужчина должен иметь одну жену? Государство не имеет права заниматься чем-либо, имеющим отношение к закону о регистрации браков; в этих вопросах, как и во всех остальных, необходима свобода совести. Как благоверный католик может издавать законы для благоверного мормона, причем оба глубоко религиозны в своих взглядах, и оба совершенно уверены, что Бог на их стороне? И кому быть им судьей? Англиканской церкви, учрежденной законом? Или различным церквям, которые сами себя учредили? Или большинству избирателей, которые ни за чем подобным не следят и по традиции имеют единственный голос, участвующий в принятии решений в области социальной, в международной политике, в финансовой и брачной реформах один раз в одни выборы?