— Хочешь сто рублей серебром и медаль от царицы?

— Желаю, ваше сиятельство.

— Ну и хорошо, собирайся.

— Куда, ваше сиятельство?

— В лагерь к злодею.

Понял старик зачем, в глазах помутилось.

— Да я же стар! — взмолился Кобылин.

— Ничего-ничего. Так оно даже и лучше есть.

— Да я и кинжала ему в ребра не всуну.

— Не надо, не надо кинжал. Ты ему — яду.

— Яду?! Так стариковские руки мои дрожат.

— Что?! — заревел генерал. — Руки дрожат? Плетей захотелось? О, доннерветтер, всыпать ему плетей.

Понял старик Кобылин — выбора нет.

— Слушаюсь, ваше сиятельство!

Вот так радостный день у Пугачева! То-то удача! И Кара разбили, и вернулся Хлопуша. Порох, ядра, пушки привез. Мортиры — целых три штуки. И привет от работного люда. Дружбу-союз с Урала. И Гришатка вернулся. Герой! Без него — как знать, может, и не было бы здесь мортиры.

— Ну, Соколов-Сокол, уважил, уважил! Исполнил, как есть, мое государственное поручение. Ну, Соколов-Соколенок, порадовал!

Произвел Пугачев Хлопушу в полковники.

— Ну, а тебе какую награду? — обратился к Гришатке.

Подумал Гришатка:

— Мне бы, батюшка, в Тоцкое…

И вот едет Гришатка в Тоцкое. Сабля при нем. Шапка на нем. Пистолет настоящий за поясом.

Блестит, искрится на солнце снег. От яркого света глаза смыкаются. Прикроет Гришатка глаза. Вырастает, как в сказке, Тоцкое.

Сбежался, сгрудился народ. Встречают Гришатку жители. Честь ему кричат и приветствие:

«Ура! Ура! Соколов Гришатка приехал».

«Он у царя-батюшки в видных начальниках».

«То-то будет теперь Хлыстову».

Приятно от таких мыслей Гришатке. За спиной у него сундучок. В нем полушалок для матери, сарафан для сестрички Аннушки, для дедушки Тимофея Васильевича сапоги, козловые, новые, никем не ношенные.

Справа от Гришатки казак Ферапонт Узловой, слева — башкирец. Хаким. Специально посланы вместе с Гришаткой.

Резво бегут казацкие кони. Верста за верстой, верста за верстой — все ближе и ближе родимое Тоцкое.

Вот и оно. Божий храм на пригорке. Погост. Каменный дом купца Недосекина. Каменный дом штык-юнкера Хлыстова. Мельница. Вот и замерзшая речка, речка Незнайка. Вот и Шарик бежит. Стойте, буланые, стойте! Не торопитесь. Приехали.

Радостно бьется Гришаткино сердце. Встречай, выползай из хибарок, народ!

Но что такое? Наперерез путникам выбежала группа крестьян. С топорами, с вилами, с косами.

— Не шевелись! Кто такие?

— Мы здешние, здешние, тоцкие! — закричал во всю мочь Гришатка.

Смотрит мальчик — мужики незнакомые. Обступили они приехавших со всех сторон. Вышел вперед горбоносый, в треухе детина:

— Здешние, не здешние — слазь!

Схватились Ферапонт и Хаким за сабли. Гришатка руку быстрей к пистолету. Да где тут! В один момент набросились мужики на конных. Стащили на землю. Руки за спины. Скрутили, связали.

— Тащи их, тащи к командиру! — кричит горбоносый в треухе.

Потащили крестьяне.

Вот так встреча! Вот так честь и приветствие!

Приволокли мужики пленников к командиру. Втащили в каменный дом к Хлыстову.

Глянул Гришатка — Вавила!

Глянул Вавила — Гришатка!

— Ух ты!

— Ох ты!

Смотрят мужики остолбенело на Вязова. Горбоносый почесал за ухом. Понимает, что вышла промашка. Видать, и вправду не тех словили.

Рассказал Вавила Гришатке, в чем дело. Вот уже две недели, как он здесь, в Тоцком. Послал Рейнсдорп дровокола в Тоцкое за продуктами.

Трудно с харчами сейчас в Оренбурге. Приехал Вязов, а назад не вернулся.

Снова, как весной, заволновались тоцкие мужики. Избрали Вавилу своим командиром.

К тоцким присоединились крестьяне соседних сел и деревень. Организовался целый отряд. Волю всем объявили. Землю барскую стали делить. А вот теперь собираются идти в Берды к Пугачеву.

— Порядок у нас строгий, — объяснил Вавила. — Охрана. Вы уж не сердитесь, что так получилось, — обратился он к Хакиму и Узловому.

— А как же Хлыстов? — задал вопрос Гришатка.

— Повесили, повесили, вздернули. Да ты-то мамку видел? Эй, позвать Соколову! — крикнул Вавила.

Прибежала Гришаткина мать, взвыла при виде сына:

— Кровинушка, родненький, дитятко!

Плачет, не верит своим глазам.

— Он, он. Он самый, тетка Лукерья, — улыбается Вязов.

Примчалась сестренка Аннушка. За ней дед Тимофей Васильевич.

За ними соседи и просто тоцкие жители. Набился хлыстовский дом до отказа.

— Гришатка, Гришатка! Ух ты! И стрижен на казацкий манер, и пистолет, и сабля, и шапка, гляди, мерлушковая!

Пришлось Гришатке до позднего вечера рассказывать всем про Берды, Оренбург и Пугачева.

Пробыл мальчик в Тоцком три дня. На могилку сходил к родителю. Вволю поплакал. Повидал своих старых дружков и приятелей. Удаль свою в стрельбе показал. Похвастал про Авзянский завод.

Но вот пора и назад к царю-батюшке.

— Вот что, — сказал Вавила. — Едем все разом.

Собралось Вавилово войско. Кто конно, кто пеше, кто в санках. Присмотрелся Гришатка. Ба — и дед Тимофей Васильевич тут же! В новых, привезенных Гришаткой козловых сапогах.

— Да куда же ты, дедушка?!

— Молчи, молчи, — оборвал старик. — К нему, к амператору. В войско казацкое.

— Да ты же старенький, дедушка.

— Эка скажешь! — обиделся дед. Тряхнул бородой. — Стар, да умел! Я еще при царе Петре Первом со шведами бился…

Но тут подбежала Гришаткина мать:

— Ах ты, старый, ах ты, глупый, ах душа твоя неспокойная! Да кто же в такой мороз и в козловых сапогах! Не смеши народ. Сиди, дед, дома.

И Аннушка вцепилась в дедов армяк.

Остался дед Тимофей Васильевич.

Уехало крестьянское воинство.

— Эх, эх! — еще долго сокрушался старик. — Как они там без меня! Хватит ли без меня у них силушки?

Вернулся Гришатка в Берды — новостей целый ворох.

— Ой, что тут было, что тут было! — докладывала ему Ненила. — Дружка твоего словили.

«Какого это еще дружка?» — подумал Гришатка.

— Ну, того, того самого, что тебя плетками драл, что в водовозах у губернатора.

— Деда Кобылина?!

— Его, его самого. Он царя-батюшку травить собирался.

Рассказала Ненила, что появился старик Кобылин в слободе под видом божьего странника.

— На молебен, все говорил, иду. Из Сибири в далекий град Киев, в Киево-Печерскую лавру. Все за нашего царя-батюшку помолиться там обещался. Я ему еще сухарей на дорогу дала и баранины кус зажарила, — призналась Ненила. — А он, ох, ох, душонка его бесстыжая, мне же в котелок, где уха для государя варилась, взял и подсыпал отраву.

— Повесили? — поинтересовался Гришатка.

— Нет, нет! Отпустил его государь. Говорит: «Ступай в свой Оренбург. Не имею на тебя зла, потому что человек ты глупый и темный. Иди и подумай». Да еще этому супостату десять рублей пожаловал. Чудной наш батюшка. К людям доверчив. Воистину царская, святая у него душа.

Пожалел Гришатка, что не к нему в руки старик попался. «Ишь ты, царя-батюшку явился травить! Да я бы его, как Хлыстова, на одну перекладину!» — совершил свой приговор Гришатка.

Сидел как-то Гришатка в царевой горнице.

Взял лист бумаги, карандаш и стал рисовать портрет Пугачева.

Нарисовал коня, на коне верхом царя-батюшку. Бороду нарисовал, генеральскую ленту, пистолеты за поясом. Снизу написал: «Царь-государь Петр Третий Федорович».

Посмотрел Пугачев на портрет, усмехнулся.

— Похож, как есть похож. Мастак ты, Гришатка. — Потом подумал и произнес: — А знаешь, Гришатка, я вовсе не царь.

Вылупил Гришатка на Пугачева глаза: «Ну и шутник батюшка. Право, такое скажет».

— Не царь, не царь, — повторил Пугачев. — А простой казак Пугачев Емельян Иванович. Вот так-то, Гришатка.

Лицо у Гришатки стало глупым-преглупым. Рот по-лягушечьи разинулся до ушей. Не знает, как и принять слова государевы.