Именно это Борис и сделал. И не прошло и часа, как он, притаившись за скалой, наблюдал странный круг рыцарей, сидевших вкруг костра, и слушал их беседу.

Костер освещал темные фигуры в латах, кольчугах, шлемах с опущенными забралами. Неподалеку чернело обширное, безлиственное, очевидно, что сухое дерево. Около дерева кто-то стоял на четырех лапах, очертаниями своими в полумраке и бликах костра напоминавший Кота. Люди в рыцарских доспехах сидели молча. С двух концов костра торчали рогатины, на них было уложено копье, на копье висел котелок, в котором они не то что-то варили, не то подогревали. Самый могучий из сидевших мешал кинжалом варево в котелке. Оторвавшись на минутку от своего занятия, он сказал (причем голос его был странен: без интонаций, будто говорила машина):

— Похоже, опять Борис не придет.

— Зачем же сидеть нам да ждать? — отозвался точно таким же голосом другой. — Уж сколько лет не знаем покоя. И все без толку.

— Всякий, кто попал в Лукоморские Витязи, должен уметь ждать и хранить надежду, — произнес третий— и тоже в голосе ни следа интонаций или эмоций.

— Лежали бы себе спокойно в гробах и спали вечным сном, — сказал четвертый. — Ведь открытые стоят и ждут нас.

— Я думаю, что Борис никогда не придет, — резюмировал пятый.

— А дуб никогда не зазеленеет, сколько бы Макс не уверял нас в противном, — поддержал его шестой.

— Я с вами согласен, — вставил свое слово таким же монотонным голосом, как и остальные, седьмой, — но честь и достоинство Лукоморского Витязя требует выдержки.

— Если б он сумел отказаться от дружеского общения и от любви… — сказал безнадежно восьмой.

— Ведь что покинет, то найдется, — добавил девятый.

— Нас разбудит — сам проснется… — окончил беседу десятый.

Еще двое сидели молча, не проронив ни слова.

Борис слушал этот унылый разговор, но не огорчался, а ликовал, потому что костер еще горел, дерево стояло целым, а значит он успел сюда раньше Старухи и крыс. Аи да Ойле! Помогла! Он двинулся вниз по крутой тропинке, но остановился.

— Эй, ребята, вы чего так жалобно размяукались? — послышался кошачий вкрадчивый и лукавый голос от дерева. — Мне в сто раз хуже, чем вам! Легко ли и днем, и ночью ходить по цепи кругом! А ведь хожу и не жалуюсь! Я как Ученый Кот должен вам сказать, что приходилось людям и подольше ждать, пока их мечта исполнится и произойдет свершение!

— Я могу сходить за ним и привести сюда, — сказал восьмой рыцарь, с такой же безотличной интонацией.

— Да нет, ты уж сиди, Иисус, — живо отозвался Кот. — Тебя уж один раз распяли. А это его игра.

— Это его игра, — подхватил монотонный хор рыцарей.

— Да придет Борис, куда он денется! — продолжал Кот. — Вот и сова сюда прилетела, а никогда я ее раньше здесь не видал. Чую, чую, что скоро что-то произойдет. А пока, поскольку путь мой лежит налево, могу поведать вам сказку о мертвой царевне и семи богатырях.

— Да слышали уже, — констатировал первый могучий рыцарь.

— Ну что ж, — не унывал Кот, — как пойду направо, спою вам песню про «я помню чудное мгновенье…»

— У тебя нет ни слуха, ни голоса, — сказал пятый рыцарь.

— Ну уж положим, что получше, чем у вас! — обиженно мяукнул Кот. — Однако поворачиваю направо, пора. Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты… — он оборвал пение. — Не поется. Но не в том, друзья, дело. А цепь, цепь не дает мне развернуться, таланты мои сковывает. Подумаешь: идешь направо — песнь поешь, налево — сказку говоришь!.. Я, может, более высокое имел предназначенье, воодушевил бы всех на ратные свершенья! Да и правду я знаю, и правду эту хочу поведать всему свету! Эх, если б не цепь!.. И братец мой Степка с приятелем неизвестно где шляются! Нет, чтоб прийти и подкормить бедного, прикованного золотой цепью Макса свежими мышками или крысами. Я по-омню чудное мгновенье…

Эта дурацкая кошачья болтовня, как заметил Борис, все же отвлекала рыцарей от мрачных разговоров. Тем временем могучий рыцарь, мешавший кинжалом варево в котелке, отложил кинжал в сторону, снял котелок с огня, поставил на землю, взял с бревна, на котором сидел, лежавший на нем шлем, и плеснул в этот шлем кипящее варево из котелка.

— Ша, — сказал он, — пора. Пьем. Либо он сейчас явится, либо опять попусту жженку варили.

Он откинул забрало, и Борис к ужасу своему не увидел его лица, потому что его и не было: так, нечто безо всяких черт. Но стоило рыцарю сделать глоток, как лицо его прояснилось, проявилось и показалось чем-то очень знакомым Борису, но чем, он вспомнить не смог, а черты, как проявились так тут же и погасли, а рыцарь снова опустил забрало. Затем та же история со вторым рыцарем, и с третьим. Четвертый совсем знакомым показался было Борису, особенно возникшие вдруг усики кого-то напомнили, но тут же облик снова смазался, и забрало опустилось. И седьмой, который о чести и достоинстве говорил, тоже напомнил кого-то, вызывая к себе симпатию, причем давнюю, будто давно они были знакомы с этим рыцарем, но нет, слишком краток был промежуток появления лица, чтобы можно было опознать. Тогда, боясь пропустить появление остальных лиц, Борис кинулся опрометью вниз, не разбирая дороги, и чуть было за это не поплатился.

Он поскользнулся, упал и покатился вниз, пытался удержаться, но ничего не получалось и, раздирая одежду, летел все сильнее и сильнее, скользил на заднице, и непременно рухнул бы прямо на камни, если б один из рыцарей, самый стройный, не взбежал быстро ему навстречу, услышав шум, и не поддержал его за локоть, помогая спуститься к сурово молчавшим внизу рыцарям.

«И раздвинется вдруг грозных рыцарей круг, и усадят его меж собой», — вспомнил Борис. И действительно, сдвинулись немного рыцари, и освободилось около костра еще одно место. Борис уселся на обрубок пня, спиной к сухому дереву и коту и ждал своей очереди, потому что теперь он твердо знал, что сбудутся слова:

И еще пять раз поднимались забрала, и вспыхивали лица, незнакомые Борису, пока, наконец, настал его черед. С полупоклоном протянул ему старший, видимо, рыцарь шлем с горячим напитком. Борис зажмурился и сделал большой глоток. Странен был вкус у этого напитка: горький он был и соленый одновременно, будто вся горечь мира, все слезы впитались в него. Сделав первый глоток, понял вдруг Борис, что не сможет отныне жить спокойно, если знает, что есть где-то униженные и оскорбленные люди, что отныне он ответствен за них за всех, за их беды и несчастья и что он приложит все усилия, чтобы прогнать крыс и освободить людей. Он снова поднес шлем ко рту.

— Еще два глотка, — услышал он голос какого-то из рыцарей.

Он сделал второй глоток и почувствовал, как прибыло у него силы: никто, казалось, не сможет теперь совладать с ним. И он сделал третий глоток. И ощутил ту неимоверную стойкость, которая так редко возникает у человека, но, раз возникнув, удерживает его на избранном пути, что бы ни случилось. Борис открыл глаза — все плыло и мелькало, будто в каком-то мареве — и, повернувшись, выплеснул остатки напитка на корни сухого дерева.

И сразу рассвело. И Борис увидел с шумом набегающие на песчанный берег волны, увидел, как на сухом дереве появились почки, из них тут же вылезли свернутые еще трубочкой молодые листочки, которые через секунду развернулись в резные дубовые листья. Могучий зеленый дуб стоял перед ним. Пораженный, он повернулся к рыцарям, но и тут ожидали его превращения не менее необычные. Рыцари подняли свои забрала, и Борис остолбенело уставился в их лица, потому что у них появились лица. И самое поразительное, что некоторые ему были более, чем знакомы. Тот могучий рыцарь, что мешал кинжалом варево в котелке и кого Борис посчитал старшим, оказался тем самым рослым и здоровым мужиком, что спас его в троллейбусе от крыс. Его доспех сиял, и боевой палаш висел на золотой цепи. «Это доблестный витязь Руслан», — промелькнуло в голове у Бориса. Но в двух других рыцарях с изумлением узнал он Сашу и Саню, которые стояли теперь такие мужественные и спокойные, совсем не похожие на кабацких ярыжек, и дружески улыбались ему. Других рыцарей он не знал, хотя и казались ему их лица тоже знакомыми.