Припомните странную речь, с которой обратился к самому Казотту, присуждая его к смертной казни, президент революционного суда, его сотоварищ и сопосвященный. Страшный узел драмы 93-го года до сих пор еще скрыт в самом темном святилище тайных обществ; чистосердечным адептам, хотевшим освободить народы, другие адепты противоположной секты, ведшие свое начало от более древних преданий, оказали страшное сопротивление, воспользовавшись аналогичными средствами: они сделали невозможным практическое употребление великой тайны, открыв ее теорию. Толпа ничего не поняла, но стала всем не доверять и, пав духом, пала ниже того состояния, из которого ее хотели поднять. Великая тайна осталась более тайной, чем когда бы то ни было раньше; адепты же, взаимно нейтрализуя, не могли проявлять ее могущества ни для того, чтобы господствовать над другими, ни для того, чтобы освободить самих себя; поэтому они взаимно осуждали друг друга, как изменников, и присуждали одни других к изгнанию, самоубийству, кинжалу и эшафоту.
Может быть, меня спросят, угрожают ли и в наше время столь странные опасности как лицам, хитростью вторгшимся в тайное святилище, так и тем, кто открывает тайну.
С какой стати я буду отвечать неверию любопытных? Если ради того, чтобы научить их, я подвергаю себя опасности насильственной смерти, — конечно, они меня не спасут; если же они боятся за самих себя, — пусть воздержатся от неразумных поисков; вот все, что я могу им ответить. Возвращаюсь к магии-отравительнице. Александр Дюма в своем романе "Граф Монте Кристо" открыл некоторые приемы этой мрачной науки. Я не стану повторять за ним печальные теории преступления, — как отравляют растения, как мясо животных, которых кормят отравленными растениями, становится вредным для здоровья и может, становясь, в свою очередь, пищей людей, причинить им смерть, причем не останется никакого следа яда; я не буду объяснять, каким образом ядовитыми мазями отравляют стены домов и воздух, которым дышат, курениями, для употребления которых оператор должен надевать стеклянную маску Сант-Круа; оставим древней Канидии ее гнусные тайны и не будем стараться узнать, насколько усовершенствовали адские обряды Сатаны искусство Локусты. Достаточно сказать, что эти злодеи самого худшего сорта одновременно перегоняли болезнетворные яды заразных болезней, яд гадов и ядовитый сок растений; у грибовидных опухолей они заимствовали их ядовитую и наркотическую жидкость, от дурмана — его удушающее начало, от персикового дерева и лавровишни — яд, одна капля которого, принятая внутрь или влитая в ухо, поражает как ударом грома и убивает самое сильное существо. Они кипятили с белым соком молочая молоко, в котором топили гадов и аспидов; они старательно собирали и привозили с собой из своих путешествий, — или покупали, тратя на это крупные суммы, — сок манценилло или смертоносные яванские плоды, сок маниака и другие яды превращали в порошок-кремень, смешивали с нечистым пеплом высушенную слюну гадов; составляли омерзительные напитки, примешивая туда болезнетворный яд разгоряченных кобыл или выделения сук во время течки. Человеческая кровь смешивалась с омерзительными составами, и получалось масло, убивавшее одним своим зловонием; это напоминает торт Папурга. Писали даже рецепты отравления, скрывая их под техническими терминами алхимии, и во многих старых книгах, считающихся герметическими, порошок для превращения металлов — это порошок для получения наследства.
В большой волшебной книге (Grimoire) мы находим один из таких рецептов, скрытый менее других и только озаглавленный "Способ делать золото"; это ужасный декокт яри-медянки, купороса, мышьяка и древесных стружек; чтобы быть годным для употребления, он должен тотчас же уничтожить погруженную в него ветку и быстро разъесть гвоздь. Жан-Баптист Порта, в своей естественной магии, дает рецепт яда Боржиа, но, как и следовало ожидать, он смеется над своими читателями и не открывает истины, слишком опасной в подобных вещах. Поэтому, чтобы только удовлетворить любопытство читателей, я могу привести здесь рецепт Порты.
Жаба сама по себе не ядовита, но она, как губка, впитывает в себя яды; это — гриб животного царства. Итак, возьмите большую жабу, говорит Порта, и посадите ее в банку вместе с гадюками и аспидами; в течение многих дней давайте им только ядовитые грибы, наперстянку и цикуту; затем раздражайте их, ударяя, обжигая и мучая всевозможными способами, до тех пор, пока они не издохнут от злости и голода; потом, пересыпав их измельченными в порошок хрусталем и молочаем, положите в хорошо закупоренную реторту и, медленно нагревая, удалите всю влагу; дав остыть, отделите пепел трупов от несгоревшего порошка, оставшегося на дне реторты; таким образом вы получите два яда: жидкость и порошок. Жидкость будет также действительна, как и ужасная Тоффанская вода; порошок же иссушит в несколько дней, а затем умертвит среди ужасных страданий или полного расслабления того, кто примет щепотку его, подмешанную к какому-нибудь напитку. Нужно признать, что этот рецепт имеет самый мерзкий и грязный вид и до тошноты напоминает гнусную стряпню Канидии и Медеи.
Подобные порошки получали, по их словам, средневековые колдуны на шабаше и затем за большие деньги продавали невежеству и ненависти; благодаря всеобщей вере в подобные тайны, они распространяли ужас по деревням и наводили порчу. Как только воображение ее было поражено и нервная система затронута, жертва быстро угасала, и самый ужас родителей и друзей ускорял ее гибель, Колдун или колдунья почти всегда представляли собой род человеческой жабы, совершенно распухшей от старой злобы; они были бедны, всеми отвергнуты и, следовательно, злобны. Страх, внушаемый ими, являлся для них утешением и местью; сами отравленные обществом, которого они знали только отбросы и пороки, они, в свою очередь, отравляли лиц настолько слабых, чтобы их бояться, и мстили красоте и молодости за свою проклятую дряхлость и непростительное безобразие.
Подобные гнусные действия и совершение этих отвратительных таинств составляли и подтверждали существование того, что в то время называлось договором со злым духом. Конечно, оператор должен был принадлежать злу душой и телом и, по справедливости, заслуживал всеобщее осуждение, выраженное в аллегории об аде. Без сомнения, нас должно удивлять и огорчать, что люди могут доходить до такой степени злобы и безумия; но разве самая низкая глубина не нужна, как основание, для высоты самых величественных добродетелей, и не доказывает ли пропасть ада, как антитеза, бесконечных высоты и величия неба?
На севере, где инстинкты более обузданы и долговечны, и в Италии, где страсти экспансивней и пламенней, до сих пор еще боятся порчи и дурного глаза. В Неаполе нельзя с презрением относиться к «жеттатуре» (дурному глазу), и по некоторым внешним признакам можно распознать лиц, одаренных этой несчастной способностью. Чтобы гарантировать себя от них, надо носить на себе рога, говорят сведущие люди, и толпа, буквально все понимающая, спешит украсить себя маленькими рогами, не стараясь понять смысла этой аллегории. Рога, атрибут Юпитера, Аммона, Вакха и Моисея — символ моральной силы или энтузиазма; и, чтобы не бояться жеттатуры, нужно властвовать над фатальным током инстинктов посредством великих смелости, энтузиазма или мысли. Таким же образом почти все народные суеверия представляют собой невежественное толкование какой-нибудь великой аксиомы или чудесной тайны оккультной мудрости. Разве Пифагор, написав свои удивительные символы, не завещал мудрецам совершенную философию, а толпе новую серию пустых обрядов и смешных обычаев? Так, разве не давал он под видом крайне прозрачных аллегорий правил милосердия, как социального, так и частного, говоря: "Не собирай того, что упало со стола, не руби деревьев на большой дороге, не убивай змею, упавшую в твою ограду?" И, когда он говорит: "не смотрись в зеркало при свете факела", — разве это не остроумный способ научить истинному познанию самого себя, которое не совместимо с искусственным светом и предрассудками систем? Так же обстоит дело и с другими предписаниями Пифагора, которым, как известно, буквально следовала толпа глупых учеников, так что очень многие из суеверных обрядов наших деревень, очевидно, ведут свое начало от первоначального непонимания символов Пифагора.