— Ты еще зайдись у меня, зайдись! Ужо тебе будет…

Акулина опомнилась, спряталась за самоваром, но рассказ не прервала.

— Стал служить Офферус Сатане. Как-то заехали они на кладбище. Увидев кресты над могилами, дьявольские кони шарахнулись в ужасе, бросился Сатана со своей свитой прочь от страшного места. Тогда понял Офферус, что есть на свете сила, сильнее самого Князя Тьмы…

— Языком мелет, что варенье шумовкой мешает, — встрял отец Илларион, наливая себе на блюдечко жидкое варенье, похожее на мед, с плавающими в нем большими цельными ягодами.

— Крыжовенное золото, угощайтесь, — отрекомендовала свою стряпню Акулина.

— Из крыжовника? Не может быть!

Под стук и шкрябанье ложечек по блюдцам Акулина рассказала, как Офферус был принят в одну из христианских общин, как местом послушания силачу и великану был выбран речной брод. Офферус переносил через быструю реку поклажу, переводил людей. Как-то он нес на себе через быстрину маленького мальчика. С каждым шагом ноша его становилась все тяжелее и тяжелее, пока не стала вовсе неподъемной. Тогда мальчик сказал ему: «Я — Христос, Спаситель мира, взявший на себя всю тяжесть греха его».

— С тех пор Офферус и стал зваться Христофором, что значит «Несущий Христа», — проговорила Акулина с блаженной улыбкой, радуясь то ли за святого, то ли за то, что ей, наконец, позволили рассказать неканоническую историю до конца.

Акулина замолчала, зато стала громко прихлебывать чай из блюдечка. Отец Илларион отер маленькой ладошкой рыжую бороду, перекрестился и, видимо, собирался покинуть трапезную, но Аня остановила его вопросом.

— Отец Илларион, а вы сами-то верите в песью голову?

— Я верю в Господа нашего Иисуса Христа, — наставительно проговорил монах, с явными интонациями отца Макария. — А потом я вам про собачью голову ничего не говорил.

— А как же фреска? — не сдавалась Аня.

— Тут ведь всяческие недоразумения возможны. Ведь и Моисея в эпоху Возрождения изображали с рожками…

— У Микеланджело, кажется.

— И у него тоже, — кивнул отец Илларион. — Откуда это пошло? Моисей получил от Бога скрижали с начертанными десятью заповедями. Позже Господь обновил завет, написав на новых скрижалях те же заповеди. После общения с Богом, сказано в Священном писании, лицо Моисея «засияло лучами». По-древнееврейски одно и то же слово означало «луч» и «рог». Видимо, кто-то неточно перевел это слово…

— Лицо Моисея засияло рогами, — повторила Аня неправильный перевод.

— Вполне возможно, что в истории с мучеником Христофором вкралась подобная неточность. Скажем, метафора или сравнение обезображенной головы святого с песьей было принято за прямое утверждение…

— Потому не в букву следует верить, а в дух, за этой буквой сокрытый, — раздался зычный, хорошо распетый после службы голос отца Макария, а потом уж показался и он сам.

— Кажись, у меня пригорело что-то! — вскрикнула Акулина и метнулась на кухню.

— Набрехала уже сорока? — спросил игумен, усаживаясь на скамью. — Ишь как вспорхнула.

К отслужившему настоятелю вернулось благостное настроение. Это сразу же почувствовал отец Илларион.

— Разве что самую малость, — усмехнулся он, наливая начальству чай покрепче. — Христофорова невеста — одно слово…

— Про душу забывает, на мир смотрит через свое увечье, — сказал отец Макарий, так же шумно, как Акулина, прихлебывая чай. — Вот и мученик Христофор приглянулся ей уродством своим. А ведь не чаял он безобразием своим соблазнять.

— Я где-то читал или слышал, только не помню где, — заговорил вдруг Корнилов, до этого молчавший и только строивший Ане разнообразные гримасы, — что множество персонажей в священной истории не случайно. Они как бы соответствуют простым человеческим чувствам, разным наклонностям людской души, что ли. А через обычное, земное открывается путь к сокровенному…

Аня увидела, что отец Макарий внимательно слушает Михаила и едва заметно кивает ему своей большой гривастой головой.

— Перед женщиной, склонившейся над младенцем, человек обязательно остановится, хотя бы взгляд задержит, вспомнит что-то свое светлое, улыбнется или загрустит, — продолжал говорить Михаил. — И еще долго светлое пятно женского лица, ее груди, ручки ребенка будут у него потом перед глазами, словно он на лампочку долго смотрел или на солнце… Поэтому образ Мадонны с младенцем Христом очень близок такому человеческому типу. В Мадонну с младенцем он поверит легко, без особых душевных усилий…

Таким вдохновенным своего мужа Аня не видела уже давно, может, вообще со дня их свадьбы. Она даже почувствовала некоторое бабье беспокойство, что ее и удивило, и насмешило одновременно.

— А ты вспомни рыцаря бедного, — сказала Аня, постукивая ногтем по медным доспехам самовара. — Он полюбил Деву Марию совершенно земной, плотской любовью, как женщину из плоти и крови. Тут вообще все наоборот, будто в пику кому-то… Богу не молился, знать ничего не хотел, кроме своей любви, страсти…

Теплая душистая волна пробежала по трапезной из кухни. Это Акулина пришла на какие-то важные для нее слова и застыла в дверях, взволнованно теребя передник.

— Когда же ему уже были открыты врата преисподней, что произошло?

— Что?! — почти вскрикнула Акулина, выдавая свое тихое присутствие.

Отец Макарий взглянул на нее строго, но недостаточно строго, чтобы стряпуха ушла.

— Откуда ты взяла этого рыцаря? — спросил Корнилов.

Монахи тоже смотрели на Аню вопросительно, а уж Акулина просто превратилась в одушевленное вопрошание.

— Как откуда? Из Пушкина, — ответила Аня всем сразу. — «Жил на свете рыцарь бедный, молчаливый и простой. С виду сумрачный и бледный, духом смелый и прямой…»

Ей показалось, что все как-то облегченно вздохнули. Только Акулина нервно подергивала передник, точно он был не на ней, а на Ане.

— Что же произошло-то с рыцарем?! — не выдержала стряпуха.

— Рыцарь тебе больше не поможет, — пробасил отец Макарий, но не строго. — С утра епитимия будет тебе новая, всяким благородным рыцарям несподручная.

— Сатана уже хотел прибрать рыцаря к себе, — торопливо заговорила Аня Акулине через стол, боясь, что ту вот-вот прогонят, — но Пречистая Дева заступилась за него, «и впустила в царство вечно паладина своего».

Стряпуха просияла, дождавшись счастливого конца этой истории, который, видимо, соответствовал каким-то ее тайным мыслям, представлениям об устройстве мира, и, ободренная, побежала опять к своим плошкам и кастрюлям.

— Вот вам пример наивной народной веры, — сказал отец Макарий, указывая в сторону кухни кончиком своей густой, слегка посеребренной бороды. — Тут тебе и остров Буян на реке Иордан, и «Велесова книга», и Четьи-Минеи в одном переплете…

— Отец Макарий, вы уж не наказывайте ее слишком строго, — попросил Корнилов.

— Наказанием можно пробудить в человеке жалость к самому себе, чувство, недостойное верующего, — ответил игумен.

— Неужели жалость к себе грех? — изумилась Аня.

— До греха недалеко, потому как до гордыни остается всего ничего, — отец Макарий сделал медленный, почти торжественный кивок головой. — Будучи студентом духовной семинарии, я посмотрел фильм «Зеркало»…

— Андрея Тарковского? — уточнила Аня.

— Его. Многое мне в кинокартине понравилось, — игумен точно читал написанное кому-то письмо, — некоторые детали запомнились, а что-то запало в душу. Но в целом эту работу Тарковского я не принимаю.

Аня чуть не подпрыгнула на скамье, обвела взглядом присутствующих в поиске сходных эмоций, но, кроме нее, речь игумена никого не затронула так сильно. Только одна Аня безоговорочно принимала всего Андрея Тарковского, преклонялась перед ним, хотя и не все в нем до конца понимая.

— Почему же, отец Макарий? — спросила она, еле себя сдерживая от громких слов и долгих речей.

— А вот из-за этой самой жалости к самому себе и не принимаю. Слишком автору себя жалко, до боли, до слез. «Оставьте меня, — говорит он. — Я ведь тоже хотел быть счастливым!». Вот и плачут люди, примеряя к себе эту же жалость. Одни уходят из кинозала, другие плачут.