— Взяли бы как-нибудь меня с собой на дело, — пробормотал я. Мне стало завидно.
— Фиксатый! — воскликнул Костя, вглядевшись куда-то за мое плечо.
Обернувшись, я увидел вдалеке небольшую фигурку бандита. В светлом плаще, шарф одним длинным концом выпал из плаща и завис над тротуаром.
— Поддатый вернулся. — Костя заторопился. — Бывай, Эд! Я как-нибудь зайду. Гульнем вместе…
Поеживаясь от холода, подняв воротник пальто, я пустился по Материалистической улице. Несмотря на холод, листья еще не спали.
На следующий день на продбазе, таская ящики и мешки, мы поговорили с Толмачевым о моем бывшем подельнике Косте и его новых друзьях.
— Бембель — чокнутый, — сказал Толмачев уверенно. — Он скоро сядет, как пить дать. Помяни мое слово. Они нажираются водки и идут искать на свою жопу приключений, осатанелые, все круша на пути. Грабят, рубят, режут. Как в психической атаке. В прошлую субботу парня с Тюренки за то, что девку свою защищал, бритвой порезали. Жить будет парень, но глаз вытек. Девку изнасиловали. Я таких гадов сам бы стрелял. Своими руками. Он психопат, этот Бембель. А два сосунка, Кот твой и Суворовец, больше его зверствуют, потому как взрослыми перед большим бандитом хотят нарисоваться. — Толмачев неодобрительно и зло сплюнул.
Толмачев сам сел через неделю после нашего разговора. Его арестовали во время работы. Однако предсказание Толмачева по поводу Бембеля и ребят сбылось.
В январе 1962 года, в субботу, по пушистому снегу отправился я в Стахановский клуб на танцы. Толик Карпов, красивый спортивный брюнет, прибежал к клубу, когда все мы уже замерзли, но внутрь нас еще не пускали.
— Знаешь последнюю новость, Эд? Дружка твоего, Кота, сегодня утром замели. И Славку. И Бембеля. — Он не знал, в чем их обвиняют. Постукивая ногами, чтобы согреться, мы обсудили новость. Без особенных эмоций. Салтовских ребят арестовывали часто. Мои эмоции были куда сильнее эмоций Карпова и прочих — с Костей я учился в одном классе и несколько лет ходил на «дела». Все сошлись на том, что сунут ребятам по тройке-пятерке — максимум — лет, ну, Бембелю дадут больше как рецидивисту. — Кстати, Эд, — сказал Карпов, — они тебя тут вчера искали у Стахановского… Спрашивали, где ты. Уже поддатые, или, хуй его знает, наркоты, может, глотанули. Чумной у них был вид. Юрка, говорят, наркоман…
Мне ничего о наркомании Юрки не было известно. Ну я и сказал, что не знаю. Что вроде нет. Дома, после танцев, уже в первом часу ночи, я встретил на кухне соседку «тетю Лиду» в халате. «Тете» Лиде было двадцать пять лет. Она пила, сидя за своим столом, чай. Явилась только что с завода, со второй смены.
— Ребят своих видел? Костю и другого, симпатягу с золотым передним зубом? — спросила тетя Лида приветливо. — Они к тебе вчера приходили. Только ты с мамкой ушел — они стучатся…
Я понял, что мне повезло, хотя не представлял еще, насколько. Устав от нытья матери по поводу того, какой я неродственный, несемейный, как я всегда, подобно волку, смотрю в лес, и прочее… я согласился поехать с ней к нашей единственной, пусть и фальшивой родственнице в Харькове, к тете Кате Захаровой на день рождения. В приличный центр Харькова, на улицу Бассейную. Счастливейшим образом материнская победа над моей необщительностью пришлась аккуратно именно на роковой этот вечер. Я бы конечно пошел с ребятами, если б они меня застали дома… «Фальшивой» родственницей я назвал тетю Катю потому, что родственность держалась лишь на общей для обеих девичьей фамилии Зыбина и Горьковской области как месте рождения. Никакими документами родственность не была подтверждена. Но им нравилось считать, что они родственницы. У Захаровых в тот вечер было менее скучно, чем обычно. Валька, сын Захаровых, на пять лет старше меня, пришел со здоровенным типом по имени Лука, студентом-медиком. Начинающий эскулап пугал нас и развлекал рассказами об анатомической практике — он проходил ее в морге.
К концу зимы во внешний мир стали просачиваться кое-какие детали готовящегося процесса. Дело оказалось серьезнее, чем мы думали… Трое вышли в пятницу вечером на ставшие уже обычными «поиски на свою жопу приключений», как охарактеризовал их деятельность Толмачев. Они доехали в трамвае до определенной точки города и пошли, высматривая удобный случай. Удобным случаем был в этот вечер продовольственный магазин, в котором, кроме нескольких продавцов, были лишь два покупателя… Юрка прыгнул с бритвой к директору, бритва поместилась у горла директора, Славка навел пистолет на продавца. Костя вынул штык… Один из посетителей, мирно покупавший триста грамм конфет «Красная шапочка», оказался народным дружинником и попытался сбить с ног Костю, и тот, не совсем зная, как это делается, сунул в посетителя штык. (Советский гражданин — существо странное. Он может быть пок'орен как голубь, но вдруг, повинуясь капризу страстей, вдруг очнется и пойдет себе на револьвер бандита, получать пулю в грудь, он неуравновешен и опасен, советский гражданин…) Покончив с магазином, трое продолжили поиски приключений…
Но только уже весной стали говорить об этой Девочке, которую они, как тогда выражалась шпана, «заделали хором». Вначале девочка просто добавлялась в конце списка ко множеству бесчинств, совершенных бандой в ту роковую ночь. Впоследствии девочка выросла в самое главное преступление и поместилась во главе списка. Объяснялось это просто. Правительство приготовило новый закон об изнасиловании, и им нужен был вопиющий пример. Кровавые жертвы должны быть принесены новому закону. Дабы напугать население. И тройка моих безобразных друзей имела несчастье попасть на глаза ЗАКОНУ.
Все их другие преступления, куда, кстати сказать, более серьезные (попытка преднамеренного убийства, нападение с огнестрельным оружием, несколько ограблений!) небрежной рукою закон сдвинул со стола. Осталась эта девочка. Несовершеннолетняя. Пятнадцать лет.
Она шла по какой-то улице, и ее обогнал знакомый парень. Отдаленно знакомый, она знала его только по кличке и в лицо. И все. Он поздоровался с ней, и через полсотни метров — она видела — пожал руку одному из трех парней, идущих впереди. И ушел в темноту… Впоследствии, после нападения, она не могла вспомнить лиц и каких-либо деталей и вдруг — совсем уже стало светло в милицейском госпитале — вспомнила этого парня. Только кличку. Но мусора без проблем выяснили, кто он, и через полчаса уже стояли у его постели. Тряхнули, врезали несколько раз и только после этого задали вопрос. Он сказал все, что знал. Еще через полчаса они взяли Славку с «огнестрельным оружием» под подушкой, он отсыпался еще. Костю — второго. И Юрку…
Заходили слухи. «Хотят подвести ребят под новый закон». Тревожились, но так как текст еще не был опубликован, то тревога пока не расшифровывалась. Когда областной судья зачитал приговор — всем троим расстрел, — никто в зале не был подготовлен, включая защитников. Людка упала в обморок. В «Социалистычной Харкивщине» наутро появилась заметка (я вырезал ее) с упоминанием жирным шрифтом, что приговор областного суда скрепили своими подписями самолично Председатель Президиума Брежнев и секретарь Георгадзе. Салтовка оцепенела. Все поняли, как страшно не повезло ребятам. А я понял, насколько повезло мне.
В памяти моей запечатлелось Юркино лицо в момент столпотворения в двери, окруженное чекистскими флажками. Пружинистый виток черного чуба на лбу, золотой и черные зубы и улыбка. Ну да, его жизнь была неразумной короткой жизнью молодого бандита, свирепого шакала, но на смертный приговор он отреагировал героем Шекспира. Когда придет мой самый важный час, я попытаюсь скопировать Юркину улыбку презрения и превосходства. Может быть, так улыбался разбитыми губами бандит Степан Разин, когда вели его в цепях на Лобное место чекисты того времени, романовские мусора.