Разведчики «чёрной» лестницей, пропахшей мышами и помойкой, вышли на второй этаж и замерли в коридоре у нужного номера. Старший направил на дверь матово блеснувший браунинг, левой рукой легонько нажал на неё – не поддалась. Парень в папахе со срезанным плоским верхом, присев перед дверью, глянул в замочную скважину и жестом пояснил старшему, что изнутри вставлен ключ.

Трое на цыпочках, неуклюже вывёртывая пятки, отступили от двери и разом кинулись на неё: однако замок выдержал. В комнате чутко ворохнулось движение: когда чекисты вторично обрушились на дверь, за нею негромко, но пронизывающе-тяжко и часто захлопало. Один из разведчиков круто повернулся, будто желая прыгнуть прочь: судорога прокатилась от его плеч через всё тело к ступням, и он распластался на ковровой дорожке.

По двери бежали дырки, трескуче вымётывая древесное крошево, крупинки краски. Вышибли её с третьего раза – в плотном синеватом чаду всплескивали искристые вспышки; чекист в папахе упал набок и с нутряным, смертным стоном вытянулся.

– Бо-о-мба!!! – вскричал другой, отскакивая в коридор.

Из комнаты катилась с жёстким постукиванием граната – продолговатая, с небольшую дыньку, вся в рубчатых шестигранных дольках. Разведчики инстинктивно отвернули головы, заслоняясь руками; граната не взорвалась.

Старший зацепил стреляющего: тупоносая пуля браунинга раздробила ему кость над правым локтем – многозарядный пистолет громыхнул об пол. Раненый упал на грудь, схватил его здоровой рукой – и был убит в упор очередью выстрелов. Старший чекист, с хищным пристальным вниманием и всё ещё с опаской, нагнулся над умершим, упёр руку в его плечо и вдруг рывком перевернул тело.

– Это ни х...я не Двойрин, еб... его мать! – заматерился пронзительным тенорком и стал обыскивать труп.

Саул Двойрин, создав в городе белое подполье, развивал многообещающие связи с Дутовым, чьи малочисленные соединения были оттеснены красной гвардией к верховьям Урала. Стремление возвратиться в Оренбург не покидало атамана.

В апреле восемнадцатого советская власть господствовала почти по всей России, однако имелись и те, кого не смирил большевицкий террор. В оренбургском подполье работали одарённые люди. ЧК пребывала в неведении о том, что пароль для красных застав куплен у служащего военно-революционного штаба. С вечера на заставах оказывалась неодолимо-приманчивая, злющая самогонка. Караульные не подозревали, кому они обязаны своим шалым несусветным счастьем.

Знали бы они, что в трёх верстах, в тихой роще, приостановился белый отряд...

2

Солнце зашло, разлив над горизонтом жирный, красно-лиловый свет, который стоял недвижным маслом. Таявший днём снег слегка пристыл; туманная дымка, поднимаясь над скукоженными весенними сугробами, скрадывала очертания безлистых деревьев. В роще высилось немало вековых великанов, и от них веяло каким-то диким привольем. Около трёхсот белых партизан сделали здесь привал перед набегом на город.

Вокруг одного из костров сидели на хворосте весьма молодые люди в солдатских шинелях, перехваченных узкими поясками из брезента. Ломаные отсыревшие валежины через силу горели копотным пламенем. Зато заставлял ноздри раздуваться дразнящий парок, которым курилось варево.

– А будь не говяжья тушёнка, а сало свиное? Стали бы есть, Иосиф? – обратился один из юношей к другому – по виду, еврею.

– Идиотский вопрос! – ответил за него молодой человек с наметившимися чёрными усиками. – Давай-ка мы поедим, а ты один раз не поешь.

Тот, кто спрашивал, заявил:

– В своё время я вообще не буду есть мяса! Но сейчас не обо мне.

– Я понимаю, – сказал Иосиф, – вы хотите знать мои убеждения...

Он вступил в отряд только сегодня утром.

– Я пошёл воевать, потому что согласен с моим дядей в одном...

Было известно, что его дядя штабс-капитан Двойрин – доверенный человек Дутова.

– Ваш дядя – правый эсер? – сказал спросивший насчёт сала. Юношу звали Евстафием Козловым. Он худ, невысок, но широк в плечах. Его привлекательное лицо необычно: середина с коротким вздёрнутым носом как бы вдавлена, лоб и покрытый светлым пушком подбородок выступают. Изучающий взгляд Козлова упёрся в Иосифа.

Тот подтвердил, что его дядя – давний социалист-революционер, участник терактов.

– Но мне не нравятся выражения в программе эсеров. Почему Россия будущего – это именно «трудящаяся Россия»? Почему к слову «интеллигенция» непременно прибавляется – «трудовая»?

– Молодец! Честно сказал, что работать не хочешь, – не то похвалил, не то поддел солдатик, сидевший сбоку от Евстафия. Фамилия его Агальцов, но зовут его Пузищевым. Он вовсе не толстопузый, он худ, как и Козлов, но когда стоит или идёт, то отводит плечи назад и прогибает спину, выпячивая живот.

– Вы поняли меня узко и банально, – подчёркнуто вежливо ответил ему Иосиф Двойрин. – Труд, желание трудиться – глубоко личное дело. Если я сижу в беседке и обдумываю идею, кто может знать, тружусь ли я? Ревизоры?

– Дайте я пожму вам пять! – Козлов возбуждённо привстал, обеими руками потряс руку Иосифа. И снова непонятно: взаправду ли это или для смеха.

– А как вы относитесь, – спросил молодой человек с усиками, – к... – он выдержал паузу, – к женщине у власти?

Иосиф, смутившись, наморщил лоб под взглядом юноши. Имя того – Димитрий Истогин. Он старше Козлова и Пузищева. Им по шестнадцать, ему на днях исполнилось семнадцать. Все трое – гимназисты из Бузулука.

– Я пошёл воевать, – раздумчиво произнёс Иосиф, – потому что согласен с моим дядей в одном: надо уничтожить национальное, религиозное, правовое и этическое неравенство...

– Этическое? – Пузищев прыснул. – Долой стыд, что ль?

– Думаю, – заключил Двойрин, обращаясь к Истогину, – что я ответил на ваш вопрос.

3

На городской окраине, у дороги, темнело, окружённое пустырём, приземистое кособокое строение. В недавние приличные времена это был кабак, ныне же здесь – красная застава. В избу набились караульные; снаружи к двери прислонился, зябко горбясь, часовой: ночной холод был задирчив.

Луна прогрызлась сквозь трёпаное облако, и стало серо от мутного света. Слюдяной блеск обозначил дорогу, что с вечера схватилась ледком. Часовой, смакуя, жевал ломтик восхитительного, хотя и пересоленного сала. То ли сродники, то ли закадычно-душевные друзья кого-то из караульных, поимев сострадание, снабдили заставу и питьём, и закуской.

Где-то плавали вязкие голоса, и часовой встряхнулся. На дорогу вереницей вытягивалась группка. Первым приблизился некрупный человек в куртке шинельного сукна, её ворот прятался под навёрнутым на шею шарфом.

– Кто идёт?

Подошедший назвал пароль: – Баррикада! – Закурив от зажигалки, протянул красногвардейцу раскрытый портсигар.

Парень наклонился и обомлел: папиросы «Мечта»! Где их увидишь теперь, когда стакан самосада идёт по сорок рублей керенками? «Это не нашенский, это из Москвы прибыл начальник», – решил малый, с вожделением беря папиросу.

Другой из группы схватил винтовку часового за ствол, уткнул в грудь парню нож. Пламя зажигалки освещало большой широкий клинок: сталь была белой, молочной, с жёлто-синим отливом по краю.

– Ни звука – и будешь жить! – внушительно сказал мужчина в шарфе.

В избе на соломе тесно лежали спящие. Горела, оплывая, свеча в стакане на подоконнике. Вошедших окатило могучим, неповторимым ароматом перегорающей в утробах самогонки. Некрупный человек с тяжёлым автоматическим пистолетом в руке резко крикнул:

– Не встава-а-ть!!!

Его спутник занёс над головой бутылочную гранату:

– Категорически обещаю – взорву!

Караульных надёжно связали.

В это же время были обезврежены и другие заставы.

4

В предместье, что исстари звалось Форштадтом, встретились эсер Двойрин и казачий войсковой старшина Лукин. Беседовали в рубленом флигеле мукомольной артели. Здесь угревно и душно от топящейся печки-подземки. Стены из тёсаных брёвен отпотели, осклизли, и казалось, что их намылили бурым мылом.