И в перерыве между заездами на ипподром из нескольких ворот двинулись отряды солдат, с пением рожков, с боевыми кличами, с обнаженными клинками.

Сюрприз удался.

Зрители нижних рядов, оказавшиеся у края ощетинившейся сталью арены, рванулись вверх, по головам и телам сидевших за ними; зрители верхних рядов одновременно кинулись к выходам.

Тщетно император срывал горло, пытаясь перекрыть тысячеголосый вой смертельно перепуганной толпы и предсмертные вопли раздавленных. Попытки навести порядок сигналами воинских рожков только усиливали панику. Кое-где под грудами людских тел обрушились трибуны…

Десятки убитых портового побоища каплей в море сгинули в сотнях жертв ходынки на ипподроме.

На следующей неделе, когда император со свитой возвращался от чудотворного источника в одном из городских предместий, толпа родственников погибших на ипподроме окружила его на хлебном рынке. Неясно, случайно ли было место, но более удачного для нападок на нового императора было не подобрать. На площади толпились люди, у которых с языка не сходил бешеный рост цен, бесстыдное лихоимство императорского братца, засуха и неурожаи, для человека Средневековья ясно показывающие отношение небес к новому царствованию (и пусть те, кто не слышал, как его современники валят на правительство все, включая плохую погоду, кинут в них камень).

Со всех сторон слышалось: "Преступник! Убийца! Ездил смывать христианскую кровь, душегуб? Ты же в ней до самых глаз!". Вслед за оскорблениями и проклятьями в императорский кортеж полетели и более ощутимые проявления чувств горожан: булыжники, уже тогда превращавшиеся в любимое оружие византийского пролетариата, грязь и вся дрянь, что в изобилии украшала улицы крупнейшего города Средневековья. Горлопанам могло бы прийтись очень несладко, но их против воли спас император, к величайшему смятению спутников рухнувший в обморок. Вероятно, эта наклонность, часто отмечаемая хронистами у Фоки и, мягко говоря, странная для боевого офицера, была следствием какой-то болезни, возможно, нервной. Могла она быть последствием сотрясения мозга, полученного в одной из битв. Шествие кортежа быстро превратилось в отступление, если не паническое бегство, под злорадное улюлюканье с каждым часом наглевшей от безнаказанности толпы. Под градом камней, нечистот и хлама свита с бесчувственным государем вырвалась к площади Константина, и только там властям города удалось взять происходящее в свои руки. Цепь "благонамеренных горожан" в штатском оттеснила смутьянов и сопровождала императора и его спутников до самого дворца, оглашая улицы хорошо срепетированными "проявлениями народного восторга", звучавшими на фоне недавнего происшествия откровенным издевательством, каковым их, возможно, и воспринимал уже очнувшийся Фока. Жутко было слушать, как гаснут дежурно-радостные вопли наемников эпарха во враждебном молчании городских улиц.

По словам Скилицы, именно в тот день император понял, что его ненавидят.

Вот в эти, скажем так, неспокойные дни, и грянули сообщения о Дунайских событиях. И утешительными они оставались очень недолго.

Быстрота, с которой Болгария свалилась — другого слова не подберешь — в руки Святославу, оказалась для Никифора столь же неприятным сюрпризом, как для горожан — потешные бои на ипподроме. Вместо затяжной, кровопролитной войны славян, вместо ослабления русов, произошло их чуть ли не бескровное воссоединение. Аншлюс. Да еще под рукой язычника Святослава, давнего недруга Византии.

Плохие интриганы получаются из военных. Вот попробовал себя Фока в этом деле, и чего добился?

Был Святослав за морем — оказался рядом, под боком.

Был у империи тихонький, выдрессированный, послушный, как комнатная болонка, сосед — Петр Сурсувул. Благочестивый, смиренный, на империю христу-богу молился. Теперь нет его, теперь у империи другой сосед — в один год снесший громаду хазарского каганата, в одну осень взявший 80 болгарских городов. Христиан презирает, хоть и не утесняет вроде, идолам своим верен.

Променял Никифор Фока болонку на лютого волка.

Оставалась надежда, что Святослав разгромит Болгарию, пожжет церкви да монастыри, и уберется восвояси. Может, еще и Болгарию… то есть то, что от Болгарии останется, удастся к рукам прибрать.

Но вскоре пришлось Никифору и с этой надеждой распрощаться. Пришлось, когда показали ему золотую монету. Новехонькую, блестящую, с надписью "Светославъ Цър Българомъ".

Я не выдумываю, читатель. О такой монете писал советский историк Мавродин. К сожалению, изображения монеты он не привел, а жаль. Это ведь очень много значит — что на деньгах изображают. Совсем хорошо было бы, если б было на ней изображение самого Святослава. Подумайте только — прижизненный портрет Святослава Храброго! Да и вообще — на какие монеты она походила, что брали за образец чеканщики?

Если кто-нибудь знает что об этой монете — сообщите, пожалуйста. Буду безмерно признателен.

Появиться она могла только в 967-968 годах. В 968 в Болгарии появился свой царь -Борис Петрович, и Святослав на его власть не посягал. Себя он мог именовать царем только в первый год на Балканах, когда Петр уже умер, Борис сидел в заложниках в Царьграде, и единственной властью в Болгарии был он, Святослав. Летопись наша говорит, что, придя в Болгарию, Святослав сел там княжить. Любопытно, что, по словам Льва Диакона, Святослав видел перед походом сон, где он правил Болгарией. Вот уж действительно — сон в руку! Монеты же говорили испуганной, смятенной стране — пришел не разбойник, не налетчик. Пришел Хозяин. Не грабительский набег — поход государя. Смотрите, болгары, какая тяжелая, добрая золотая монета! Читайте — "цър българомъ". Не чужак-захватчик — ваш царь! А что пришлый — так разве Аспарух не пришел когда-то из-за Дуная? Монета была не "платежной единицей". Болгары держали в руках маленький золотой манифест нового владыки. А побледневший Никифор читал письмо врага. "Ты звал меня? — без слов говорила монета. — Я здесь. И я не уйду".

Говорит эта монета и еще об одном обстоятельстве. Вряд ли сам Святослав настолько хорошо знал жизнь болгар, чтобы понимать значение хода с монетой. Кто ему подсказал? Калокир? Боян? Или кто-то из местных сторонников? Ведь это не быстрое дело — вырезать новые штемпели для монет, найти золото, устроить чеканку.

Никифор понял, что перехитрил сам себя. По дорогам империи понеслись курьеры, и уже вскоре в мостовые Константинополя грянули копыта латной конницы и подкованные сапоги-калиги пехотинцев. Шли войска. Факела, по ночам освещавшие главные улицы Константинополя, отбрасывали на запертые ставни и двери притихшего Города царей чернильные тени рядов копий, пернатых касок, фигур в угловатых доспехах, похожих на диковинных оживших идолов.

Царьградцы запирались в домах и тряслись от страха, проклиная родню затоптанных на ипподроме сограждан. Надо ж им было кидаться на цесаря! Жители Царя городов наверняка не сомневались, что Никифор решил отомстить им за позор бегства, за камни и хлам, летящие в него и его свиту. В ночи из утихающего городского шума все яснее выделялся стук множества плотницких топоров, доносящийся издали. И многим не давали заснуть жуткие видения виселиц и эшафотов, поднимающихся над площадями и перекрестками Города царей.

На другой день, ближе к полудню, горожане смогли облегченно вздохнуть. Клибанофоры вели себя мирно, сидели по казармам, в которые их разместили. Офицеры уже гуляли по рынкам и лавкам, вертя в руках товар и костеря сквозь зубы столичные цены. Никаких эшафотов на площадях тоже не возникло. Зато на стенах и башнях города Константина громоздились деревянные чудища — копьеметы и камнебои, развернувшие неживые рыла на северо-запад. А в управе городской гавани толклись купцы, уныло переругиваясь с секретарями-спафариями. Толку от ругани не было — еще ночью несколько упряжек огромных быков, с натугой ворочая вороты в башнях Кентинарий и Кастеллярий на разных берегах Босфора, подняли со дна обросшую ракушками древнюю цепь и перегородили пролив. Эта цепь уже один раз перегораживала Босфор — во времена Олега Вещего, о котором греки предпочитали не вспоминать, ни к ночи, ни ясным полуднем.