- Еслы Вы, Кузма Константыыновыч, кладет вопроос так сылно и настааиваэт, я нэ стану сопротывлять вам, но нам слээдует решыт, сколко бэзнравствэнно будэт этот шаг с ваашей стороной и как отнэсетса Рыженкый оказанью подобных услуги моэй стороноой?
Но Кузя давно не слушал ее затянувшийся монолог: он должен был всем показать, кто здесь главный, чтобы это поняли его сотрудники, привычно подыгрывающие, и аэропортовская публика, удивленно глазеющая на них.
- Ты, старик, - обратился Кузьма к старшему сыну БД, красивому высокому мальчику, - останешься жить у меня, потому что Даррел захочет сделать из тебя очередного латышского стрелка, чтоб стоял с ружьем на часах у кабинета очередного вашего или нашего вождя... За младшего я спокоен: этот пойдет в хирургию и, если я к тому времени еще не умру, получит позолоченные хирургические инструменты с собственной монограммой, как у отца.
Они подошли к Кузиной машине с вызывающе торчащим прицепом.
- Ты, Рыжий, контрабандистхуев, собравшийся лишить Грузию ее культурных раритетов, сядешь в прицеп, вместо своих картин и книг, а не-то вообще не повезу никого! - Кузя нагло обратился к БД, который разглядывал заднее сиденье машины, доверху заваленное свертками с едой и бутылками.
- Я подумал, проголодавшись в самолете, вы сразу сможете перекусить, пока доберемся до дома, - пробормотал поддатый Кузя, отталкивая аспирантов и пробуя устоять на ногах. - Мы этой ночью усугубили больше обычного, Борян, потому что волновались за вас, - смущенно закончил он, - но еды тут и выпивки дохуяеще...
БД шлепнул приятеля по спине и проговорил ему прямо в ухо: "Препоясав чресла ума вашего, трезвясь, возложите совершенную надежду на благодать, подаваемую вам...".
Их знакомство состоялось двадцать лет назад в одном из коридоров Московского института искусственных органов. Толстый молодой человек, похожий на босяка с Рогожской заставы, что по пьяному делу заглянул в Третьяковскую Галлерею, с коротким шелковым галстуком в желто-розовых разводах, в туго натянутом на животе кургузом пиджаке и стоптанных сандалях, стоял в кругу сотрудников института и, громко матерясь, рассказывал на плохом русском языке старый анекдот про пациента, у которого член не стоял... Воспитанная институтская публика вежливо смеялась. А тридцатилетний БД, похожий на худого высокого подростка, ошивался возле директорского кабинета, поджидая Учителя. Учитель опаздывал, и БД изнывал.
- А кто этот рыжий пижонебенамать?! - Услышал БД громкий голос рогожского босяка.
- Его зовут Борис... Он приехал из Тбилиси показать технику трансплантации сердечно-легочного комплекса... Директор цацкается с ним пока, - ловил БД обрывки разговора.
- Ты чего это, рыжийхуйвыдрыгиваешься и не подходишь? - Направился к нему босяк. - Брезгуешь, что ли? Счас схлопочешь у меня поебальнику!
БД ошалел от невиданного хамства и понимая, что единственно правильной была бы еще большая ответная грубость, выдавил из себя, стараясь не заикаться и говорить с американским акцентом:
- Let me say without hesitation that I accept this great honour. I accept it with pride and gratitude and a full heart. Most of all I think for the confidence you express in me. Today, I think you in words. After today, I hope translate my appreciation into deeds and conduct.
Кузьма поначалу тоже опешил. Однако, в отличие от БД, быстро пришел в себя и, обняв его за плечи, мирно заявил:
- Поехали ко мне, Рыжий, выпьем! Отвезу потом в аэропорт.
По реакции институтской публики БД понял, что это высшее проявление Кузиного расположения и не стал кочевряжиться.
- Ты чего пьешь? - спросил босяк, заранее зная ответ и, подходя к своей довольно прилично выглядевшей "Победе", добавил:
- Главное - отъехать от тротуара, чтобы влиться в поток машин. Потом я могу ехать с закрытыми глазами: Москва для меня, что для тебя собственный сральник, даже если ты поставил туда умывальник и бидэ.
- Ты, Рыжий, будешь пить и есть в прицепе, - напомнил Кузьма. Он неуверенно уселся на водительское место и принялся искать ключом замок зажигания, матерясь и отталкивая услужливые руки аспирантов.
- Я с мальчыкам еду тааксы, - обращаясь в никуда сказала Даррел, заедая водку куском Кузиного пирога. - Боюс, Кузма Константыновыч очэн усугубыл ночью, прэдвкушая встрэчу с тобой, дорогуша, - продолжала она, ударяя по первым слогам. Даррел прекрасно усвоила терминологию БД и при случае любила попользоваться ей, украшая монологи приятным латышским акцентом.
- Не ссы в бредень, подруга! - Рубил правду-матку обидчивый Кузьма. Ты что? В первый раз сваливаешь в мою пьяную тачку. Тут тебе не Латвия и не Грузия. Это Москва. Тут все умеют давать наркоз не хуже тебя... Даже лошадям, - вещал Кузьма, стараясь ущипнуть ее за попку.
- Хочешь, садись сама и рули, хоть до Риги. Мы с Рыжим поедем поездом, через неделю. Ему надо постоять под душем несколько дней, чтобы смыть позор грузинской независимости... Этери умерла и унесла часть его с собой. То, чем ты теперь владеешь, лишь малая толика БД, - бубнил пьяный Кузя, неизвестно за что сводя счеты с Даррел.
БД уселся на переднее сиденье рядом с Кузей и сделал большой глоток прямо из бутылки. Впервые за много месяцев он, наконец, расслабился, предоставив себя и семью заботам друга, всегда пьяного и доброго. БД знал, что профессор Кузя будет делать все, что надо, и больше, чем надо, чтобы он, Даррел и мальчики за несколько дней, проведенных в Москве, пришли в себя после ужасов тбилисской жизни.
Кузьма несколько раз за последнее время прилетал в Тбилиси, уговаривая БД плюнуть и пожить в его московской квартире или на даче. Он был в то утро в хашной, когда парни из охраны Гамсахурдии стреляли в БД, а попали в Пола. Он видел стрельбу среди белого дня, танки на улицах, разрушенный проспект Руставели, жуткий бандитизм, атаку на Телецентр с вертолетов возле дома БД, сгоревший институт хирургии с бесцельно бродящими по пепелищу сотрудниками Лаборатории.
Самым худшим для меня во всей этой истории с трагически нарождавшейся независимостью Грузии, стало демонстративно оскорбительное поведение Лабораторной публики, которая еще недавно с восторгом глядела мне в рот и для которой я сделал так много не только в качестве научного руководителя, но как один из них, может быть, самый лучший, в чем я никогда не сомневался, как образец для подражания. Я все позволял им: отстаивать собственные взгляды, спорить, самостоятельно оперировать даже тогда, когда этого не следовало делать, отвергая чинопочитание и не делая разницы между собой, лаборантом и доктором наук. Только так, считал я, можно получить творчески мыслящие личности, свободные и независимые, слегка анархичные, как музыканты, играющие jam session. А теперь они стремились выдавить меня из Лаборатории, а если не получится - изгнать с позором, придумав для этого подходящий повод.
- Неужели все повторяется, - сокрушался я, - и мне опять предстоит скитаться, точно Вечному Жиду? То, что должно произойти здесь со мной парафраз свердловской истории, когда под давлением двух пожилых доцентш, правящих кафедрой, я оставил хирургическую клинику, потому что молодой и очень зеленый врач не должен оперировать лучше и быстрее "старших товарищей", принимать решения, которые принимает заведующий кафедрой, и вести себя независимо...
Как всякий интеллигент-космополит я не понимал мучительных и совершенно бессмысленных телодвижений, совершаемых властями, моими сотрудниками, толпами молодых людей, и пожилыми женщинами в черном, намертво блокировавшими проспект Руставели в Тбилиси.
Неврастеник Гамсахурдия, еще недавно публично каявшийся в "ящике" в своих диссидентских грехах, стал президентом, превратив Грузию в течение нескольких недель в лемовский "Солярис". Он часами выкрикивал на многотысячных митингах всякий вздор про чистоту грузинской расы, про необходимость блокады автомобильных и железных дорог, про революционную нетерпимость, про новое светлое будущее и про смертельного врага по имени Старший Брат.