– Давайте фронтовую. Она проще, – сказал Курский.

Ему налили зеленого чаю из китайского чайника, подвинули к нему блюдце с овсяным печеньем.

– Странно, что печенье всего лишь навсего круглое, – сказал Курский.

– Иногда я пеку счастичные печенья.

– У вас здесь возникает ощущение, что фашисты победили. Но, в остальном, уютно.

– Фашисты здесь совершенно не при чем. Знак не отвечает за тех, кто им пользуется.

Лида присела на корточки возле маленького инкрустированного шкафчика, стала выдвигать ящики, перебирая в них что-то. Наконец извлекла темный пузырек с узкой пробкой, наполненный черной жидкостью. На пробке виднелся ярлык с тремя иероглифами.

– Добавляйте по капле в стакан чистой воды утром и вечером. Ваша аллергия пройдет. Если не боитесь принять снадобье от отравительницы стариков.

Курский взял бутылочку, спрятал в карман.

– Не беспокойтесь, Лида. Это пройдет экспертизу, прежде чем я выпью хоть каплю.

– Значит, не доверяете?

– Я всех люблю и никому не доверяю.

– Вы мудрец?

– Нет, я человек наивный. Потрепанный жизнью, но не насытившийся ею.

– Хорошо, что так, а то вы выглядите таким отрешенным.

– Вообще-то я отрешился от дел своих, но меня втянули в ваш свастичный водоворот. Свастика, она ведь для этого и существует, если я правильно понимаю, для того чтобы цеплять, затягивать…

– Есть две свастики: сеющая и собирающая, дающая и берущая.

– В этом доме в последнее время умерли от яда четыре человека. Вы имеете какое-либо отношение к этим смертям?

– Нет, никакого. Неожиданно вы начинаете допрос.

Она села напротив него в позе лотоса. На ней была китайская рубашка из черного шелка со стоячим воротничком и такие же шелковые штаны.

На тонкой смуглой щиколотке – серебряный браслет. Более никаких украшений.

– Разрешите теперь мне спросить вас: чего вы ожидаете от этого дела?

– Я ожидаю разочарования, – ответил Курский.

– Приятного разочарования. Пик моей карьеры пришелся на шестидесятые годы прошлого века. Тогда был в моде так называемый спор между «физиками» и «лириками». Предполагалось, видимо, что в процессе этого спора те и другие должны слиться в экстазе и обменяться свойствами:

«физики» должны стать «лириками», и наоборот.

Ну, я-то был «физиком». Наверное, им и остался.

Поэтому я склонен думать, что люди эти умерли не по чьему-либо злому умыслу, а потому, что в этом доме плохо наклеены обои или какаято бытовая химия каким-то образом капает с потолка.

В общем, признаться, мне хочется охладить горячие мистические головы. А вы что думаете об этих смертях?

– Это старый дом. У него своя душа. Вы, может быть, совершенно правы – бытовая химия и прочие случайности. Но я в случайности не верю. Какая разница, каким именно образом дом убил их?

Этот дом может спасти тело и душу человека, если полюбит его. Так он поступил со мной. Но он может и убить человека, которому здесь не место.

Я ни о чем не тревожусь, этот дом защищает меня.

И вы не тревожьтесь, вы понравились дому. Оставайтесь здесь навсегда.

– Почему вы думаете, что я ему понравился?

– Чувствую. Вы нравитесь мне, и это дом внушает мне симпатию к вам. Живите здесь – и проживете еще лет сорок.

– Кажется, мне предлагают взятку в форме долголетия. Верный способ коррумпировать старика.

Но у меня приятный домик под Алупкой, ему я тоже очень нравлюсь, и он обещает мне пятьдесят.

– Как хотите. Где-то в углу комнаты зазвонил мобильный Лиды, затерянный среди подушек. Она отошла от гостя, откинулась на подушки и стала разговаривать с кем-то по телефону.

Курский тем временем поднялся с коврика и стал разглядывать картинки и фотографии, развешанные на стенах. Это было похоже на тематическую выставку, посвященную свастике. Вперемежку висели тантрические мандалы, фотографии индийских храмов, фашистские и антифашистские плакаты, перерисованные фрагменты меандров и других орнаментов. В рамках, под стеклом, висели русские ассигнации, выпущенные Временным правительством в 1917 году, где русский двуглавый орел без корон и атрибутов был изображен на фоне свастики. Но в особенности внимание Курского привлекли две крупные цветные фотографии, висевшие рядом и составлявшие, видимо, своего рода пару. Это были фотографии двух могил – цветные, увеличенные снимки, явно заимствованные из каких-то журналов или иллюстрированных изданий. Они занимали на стене почетное и заметное место. На одной фотографии было запечатлено буддийское надгробие, сфотографированное явно где-то в Индии или на Шри-Ланке – вертикально торчащая из земли каменная плита, закругленная сверху, с выбитыми на камне письменами и большой свастикой над текстом. На другой – оскверненная еврейская могила где-то в Восточной Германии, очень похожая плита, такой же формы и размера, тоже закругленная, с похожими письменами на камне и тоже со свастикой, но свастика нарисована сверху с помощью спрея. Странный, завораживающий эффект производился этими фотографиями.

Парадоксальное сходство-различие этих двух могил, глубокая смысловая трещина, раскалывающая пополам эти два объекта, и различие в статусе знака свастики, нанесенного на поверхность этих плит с противоположными целями.

В первом случае с целью благословить, во втором – оскорбить.

– А, я вижу, вы разглядываете две мои любимые фотографии, – сказала Лида, возвращаясь изза своей ширмы и раскачивая мобильный телефон на шнурке. – Я на них каждый день медитирую.

– Я потрясен, – сказал Курский.

– Да, я называю их «Скрижали». Два камня одинаковой формы, две каменные плиты, покрытые письменами. И обе помечены одним знаком, но… Когда я смотрю на эти могилы, мне кажется, что это я похоронена в них. Под одним из этих надгробий покоится мое благословенное тело, под другим – моя оскорбленная душа.

– Кто посмел оскорбить вашу душу?

Лида промолчала, глядя на изящные смуглые пальцы своей ноги.

– Ногти как экранчики, – сказала она, поймав взгляд Курского. – Я все жду, когда на них начнут показывать фильмы.

– Скоро покажут, – вежливо пообещал Курский.

В дверь постучали, и вошел парень лет девятнадцати с сережкой в ухе и татуировкой в виде буквы «С» на лбу.

– Это Цитрус, – представила парня Лида. – Он зашел за мной, чтобы проводить в школу. Извините, мне пора на работу.

Курский поднялся и протянул ей свою визитную карточку, на которой он написал номер своего мобильного телефона.

– Спасибо вам за чай, за лекарство и за беседу, – сказал он. – Разрешите последний вопрос: вы сказали, что чувствуете, кого этот дом любит, а кого нет. Скажите, он любит Парчову?

Лида впервые за весь разговор с изумлением и неподдельным интересом взглянула в глаза Курского.

Затем она улыбнулась (опять же, впервые за всю беседу) и ответила:

– Конечно, он очень, очень любит Парчову!

– Слава богу! Я этому очень, очень рад!

Курский сердечно пожал руки Лиды и Цитруса и вышел.

Курского действительно потрясли фотографии могил, точнее, одна из них – та, что изображала буддийское надгробие. Его потрясло, собственно, одно странное совпадение: он видел эту могилу.

Когда-то очень давно, в самом начале шестидесятых годов, он был на Цейлоне в служебной командировке.

Тогда эта страна только обрела независимость, и они ездили туда консультировать тамошнюю уголовную полицию. Ему запомнился проливной дождь, неожиданно обрушившийся на него в городе Галле – старом, некогда португальском, городке на самой южной оконечности острова.

Сквозь отвесные струи этого тропического ливня, пахнущего цветами, дымом костров и болотной грязью, он вбежал в старый обшарпанный индийский храм. Потолок там был в больших дырах, и вода дождя лилась внутри храма, струилась по разбитым плитам полов. Среди водяных струй висел ароматный дым от курильниц, кое-где сидели неподвижные, но весело смеющиеся гостям старики, почти совершенно голые. Группа детей, тоже смеющихся и очень радостных, встретила его. Предводительствовала ими девочка лет девяти, одетая в красно-лиловые ткани, она поставила Курскому точку на лбу чем-то вроде ароматической красной сажи. Курский вежливо кланялся и фотографировал девочку, стариков и богов. Затем Курский прошел сквозь храм и оказался на берегу моря, где обнаружил прибрежное кладбище, прилегающее, кажется, уже к другому храму. Старые плиты поднимались прямо из песка, и рядом шумел океан. Курский долго гулял по этому кладбищупляжу, там он и сфотографировал могилу со свастикой. Трещина пересекала эту плиту наискосок, по этой трещине он и узнал ее. Почти такая же фотография висела теперь перед ним на стене, но только цветная. Фотография, которую он сделал тогда, была черно-белая, с аппетитными тенями, с капельками дождя…