— Я боялся тебя, отец. Я всех боялся.
— А теперь?
Хаятолла не ответил, принялся сосредоточенно перебирать серые камни. Отец пристально следил за его руками, будто в однообразных движениях сына таился некий особый смысл, какое-то вещее знамение.
— Скажи, отец, — с надеждой поднял глаза Хаятолла, — ты и взаправду ничего не знал о мине? Совсем ничего?
— Ничего. Абсолютно ничего. А ту мину, за которую я попал в немилость властей, перед тем как мне выехать на базар в Акчу, незаметно засунул в наш ковер человек Ахмет-хана. Хан надеялся одним махом разделаться и с заводом, и со мной, чтобы обрубить все концы. Негодяй…
— Ну хорошо, — одолеваемый сомнениями, выдохнул Хаятолла. — Но раз ты обо всем этом узнал, то почему не покинул Ахмет-хана? Почему терпел его унижения и сносил людской позор? Разве ты не мог от него уйти?
— Я был беден, сын мой, и всегда хотел разбогатеть, чтобы уж ни от кого не зависать. А потом уходить было поздно. Не такой Ахмет-хан человек, чтобы так просто упустить свое. Он бы всюду меня достал. Он хуже волка, хуже шакала, уж я — то это отлично знаю. Он повязал меня кровью, и в любом случае наказания мир было не избежать. Я даже сюда спрятался, чтобы не убивать ни в чем не повинных людей. Но так или иначе меня ждала кара властей, для которых я — никакой не муджахетдин, а обыкновенный враг и преступник, душман.
— На тебе чужая кровь? Ты убивал ни в чем не повинных людей? — Глаза Хаятоллы горели недобро, и отец тотчас разгадал значение этого взгляда.
— Я вынужден был так поступать, рассуди сам, ты уже почти взрослый. Иначе бы расправились со мной самим, а после добрались бы и до тебя. Вот это я и хотел тебе сказать, сын мой. Я знаю: отныне нет мне прощения. Но теперь совесть моя перед тобой чиста. Перед тобой и перед твоей матерью. А аллах, если он есть, — отец молитвенно воздел руки к небу, — аллах пусть изберет для меня кару сам.
Сверху, с нависшего над каменной чашей козырька, упала на прогретое дно чья-то короткая тень. Хаятолла проворно поднял голову, заслонился ладонью от солнца.
— Я всюду тебя ищу, малыш, — старчески морща лицо и обнажая неровные зубы, улыбнулся Аулиакуль. — Меня послали за тобой Рашид и Олим. Идем. С бандой все уже кончено. Осталось изловить Ахмет-хана и его телохранителей. Ну да Рашид, я думаю, справится с этим и без меня…
Тут ноздри его раздулись. Звериным каким-то чутьем Аулиакуль различил, что в нише Хаятолла не один, что кто-то там есть еще.
— А ну, выходи! — грозно скомандовал он, вздымая неуклюжее свое ружье с раструбом на конце и направляя его вниз.
В следующую секунду Хаятолла даже не успел толком увидеть, что произошло. В немыслимом каком-то прыжке отец достиг отвесного края ниши и оказался наверху. Не мешкая он пустился по джейраньей тропе, с каждым шагом отдаляясь от людей все дальше и дальше.
— Стой! — требовательно прокричал ему вслед Аулиакуль, старательно беря на прицел убегающую фигуру.
— Не стреляй! Оставь его, не стреляй, Аулиакуль, — взмолился Хаятолла. — Это мой отец…
Дед с явной неохотой опустил диковинное свое оружие, сочувствуя Хаятолле и явно его жалея. Оба они — старый и малый — смотрели, как неровно, скачками, будто ослепший, двигался человек, как мелькала между валунов узкая его спина, обтянутая изодранной рубашкой…
Внезапно что-то произошло на тропе. Видимо, под ноги бегущего подвернулся камень-перевертыш, и человек, потеряв равновесие, споткнулся, взмахнул руками, пытаясь удержаться на краю пропасти, и снова упал…
Ни мольбы, ни даже крика о помощи не услышали от него. Цепляясь жилистыми руками за выступ, он упрямо сопротивлялся тянущим его в бездну силам, барахтался в безнадежной попытке нащупать ногами хоть какую-нибудь опору…
В бездействии Хаятолла наблюдал за этой борьбой, но когда сковавшее его оцепенение схлынуло, отошло, он бросился к ужасному месту, с маху упал перед обрывом на колени, схватил отца за ворот рубашки, помогая ему выкарабкаться из беды…
Той же тропой, по-прежнему не произнося ни слова, Нодир, едва придя в себя медленно стал спускаться к подножию горы, где возле захваченной у душманов техники возбужденно сновали и гортанно переговаривались сорбозы.
Аулиакуль посторонился, давая ему дорогу.
Хаятолла все это время сидел на корточках у края обрыва; плечи его вздрагивали, зубы стучали.
Неслышно, давая мальчику время, чтобы опомниться, хоть немного прийти в себя, доковылял снизу Аулиакуль, погладил Хаятоллу по жестким волосам на макушке, замер, не нарушая молчания грубым в такую минуту словом.
Покачиваясь на коленях, тоненько скуля, Хаятолла размазывал по лицу слезы. С его напрягшейся шеи соскользнул и повис, качаясь на шнурке, старинный амулет. Хаятолла положил его на ладонь, разглядывал сквозь слезы.
На кроваво-вишневом фоне камня вставала на хвост змея, и поза ее была угрожающей.
Александр ПЛОНСКИЙ
ЕСТЬ БЕСКОНЕЧНОСТЬ БОЛЬШАЯ
Люблю Землю. В орбитальном полете не устаю любоваться ею. Командир, бывало, шутит:
— Смотри не прилипни к иллюминатору, Ким!
Но как оторваться от величественного зрелища: разорванные облаками, проплывают за бортом материки и океаны. Индийский — голубой, Тихий — большей частью серо-стальной, Саргассово море изжелта-зеленое, а Красное — оно и есть красное, вернее, грязновато-бордовое…
Впрочем, все это весьма приблизительно: земные цвета изменчивы, оттенков множество, их динамика не укладывается в словесные описания, здесь место компьютеру. Он — бесстрастный и безошибочный регистратор, ему чужды эпитеты и метафоры. Великолепие красок для него лишь спектр электромагнитных колебаний. Обыкновенный энергетический спектр.
Я же вижу, как поминутно меняются краски, Земля на глазах хорошеет. Дышит, движется, работает, словно увлеченный великим делом человек… День ото дня появляются все новые нити транспортных магистралей, растут мегаполисы, там и сям возникают стрелки взлетных эстакад. Рои авиаторов снуют в атмосфере — на первый взгляд хаотически, а на самом деле упорядоченно, согласованно, по строго рассчитанным коридорам.
Предпочитаю смотреть на Землю невооруженным глазом. Мне кажется неэтичным разглядывать, точно мошек под микроскопом, людей на многоярусных тротуарах, вырывать из массы и проецировать крупным планом фигурки хорошеньких девушек. Да и не думаю я о девушках. Меня завораживает сама Земля, она красивее любой женщины! Странное утверждение для двадцатипятилетнего? Пожалуй… Но я вовсе не женоненавистник. Просто всему свое время. А пока мое сердце принадлежит не женщине, а богине — Земле. И космосу. Иначе я был бы там, внизу, среди многих миллиардов себе подобных.
Прекрасны космические зори. Алая полоса вдоль горизонта, оранжевая над ним, затем последовательно желтая, синяя… Взгляд скользит выше, и вот уже топаз сменяется аметистом, фиолетовый цвет густеет, переходит в черноту, пронзенную мириадами звезд-лазеров.
Дивно хорош восход Солнца, если наблюдать его с орбиты. Едва родившись, заря с каждым мгновением набирает силу, делается все более яркой, светлой и насыщенной, развертывает растр чистейших цветов. Внезапно линию горизонта взламывает столб света. Следом всплывает край солнечного диска. Солнце растет, становится ослепительным. А заря истончается, увядает. Вот уже и нет ее…
Каждые полтора часа две зари — утренняя и вечерняя. Пора было привыкнуть, но я не уставал восторгаться волшебной феерией этих встреч и прощаний…
Вспоминаю их в мучительной ностальгии: вот уже третий месяц «Каравелла» виток за витком навивает кокон вокруг Верги. Счет времени земной, но сама Земля — страшно подумать) — за пределами видимой отсюда Вселенной…
Верга прячет лицо под паранджой туч. Местами на их сплошной сиреневой пелене видны свинцово-серые спирали: в центре темное пятно, по радиусам — веер зыбких лучей. Так выглядит с орбиты мощный вергианский циклон.