Брат Лидии Егорушка, тоже танцовщик, организовал для нас в то лето турне по провинции. Он был на много лет старше Лидии и заменял ей опекуна. По отношению ко мне он проявлял такую же грубоватую нежность, как и по отношению к сестре, но мы обе его немного побаивались. До начала провинциального турне он отвез нас в Варшаву, где один из полков праздновал свой юбилей. Мы танцевали в Большом театре; когда я стала выполнять пируэты, с галерки, занятой солдатами, вдруг раздался взрыв смеха. И так каждый раз, когда я становилась в арабеск, взрыв смеха сотрясал стены театра. К концу спектакля я слышала только подавленные смешки. После спектакля устроили банкет, и я, воспользовавшись случаем, спросила сидевшего рядом офицера, что так развеселило солдат. Оказалось, что многие из них не одобряли балета, считая его непристойным, другие же, больше всех смеявшиеся, проявляли таким образом свое изумление при виде стоявшего на одной ноге человека.

– Конечно, барышня свое ремесло знает, – сказал один из солдат офицеру. – Но ее, бедняжку, плохо кормят.

– Стоит на одной ноге и вертится как волчок, – хихикнул другой.

Егорушка принимал от нашего имени приглашения и сопровождал нас на вечера, играя роль дуэньи; когда же он сам куда-нибудь уходил, то запирал нас на ключ. «Так будет безопаснее, слишком много молодых людей слоняется поблизости». Мы с Лидией жили вместе в прелестной комнатке верхнего этажа старомодного отеля «Брюль».

Для летнего турне Егорушка собрал около пятнадцати артистов. Мы должны были иметь собственные костюмы, некоторые из них мне любезно одолжила костюмерша Мариинского театра. Эта «ссуда» была произведена неофициально, и я дала слово хранить все в тайне. На верхнем этаже Мариинского комната за комнатой были заставлены деревянными сундуками и корзинами с крышками. Костюмерша разрешила мне выбрать костюмы из множества тех, что вышли из употребления. Часть из них принадлежала артистам, о которых я имела лишь смутное представление, а о некоторых и вовсе никогда не слышала. Я чуть не забыла о цели своего посещения, погрузившись в размышления о балетах со столь тяжеловесными, но не лишенными причудливого обаяния названиями. И теперь так же, как и в детстве, некоторые имена и слова имеют надо мной почти сверхъестественную власть, они управляют моими действиями необъяснимым волшебством. Когда была еще ребенком, в одной из книг мне попалось название Мадагаскар, я часто шепотом повторяла его, оно, казалось мне, имело все свойства, необходимые для заклинания. Я попросила позволения заглянуть в корзину с надписью «Роксана, краса Черногории», но ни один костюм оттуда мне не подошел, пришлось обратиться к балету «Вознагражденная добродетель, или Лиза, швейцарская молочница», там-то я и нашла подходящее платье пейзанки (на балетном жаргоне мы продолжали называть крестьян пейзанами и пейзанками). Некоторые платья мы изготовили дома сами, мама помогла мне с испанским платьем для «Пахиты». Я сама связала сетку из золотых ниток, вспомнив, как плела в детстве гамаки. Наши самодельные творения выглядели, наверное, весьма примитивно, но я ими дорожила и берегла как зеницу ока. Поскольку дорожных сундуков у меня не было, я путешествовала, завернув свои костюмы в пеструю бухарскую шаль.

Судя по программам, наш репертуар мог показаться достаточно изысканным, но на самом деле балеты шли в сокращенном виде, приспособленные к скромным возможностям нашей труппы, и представляли собой весьма жалкое зрелище. В некоторых больших городах встречались неплохие театры и оркестры, и наши спектакли проходили там довольно сносно, но, когда мы попадали в захолустные восточные городки, наши представления носили весьма сомнительный характер. Первая скрипка Мариинского принимал участие в нашем турне в качестве дирижера. Поскольку ничего не было организовано заранее, этот мужественный человек с утра отправлялся на поиски музыкантов; подбор осуществлялся путем опроса пешеходов на главной улице.

– Вы не играете на каком-нибудь инструменте? – обращался он к кому-нибудь наудачу.

Не многие умели играть, но они часто сообщали, где можно найти небольшой оркестр, так как в этом районе, население которого составляли в основном евреи, ни одна свадьба не обходилась без любительского оркестрика. В Кишиневе спектакль прошел просто ужасно; странные звуки, издаваемые оркестром (следует принять в расчет волнение), лишь отдаленно напоминали знакомые мелодии, а время от времени наступала тишина, нарушаемая только облигато контрабаса и голосом дирижера, напевавшего мелодию, пока музыканты один за другим не подхватывали ее.

Назначив мне жалованье 25 рублей в месяц, Егорушка подчеркнул тот факт, что я прежде всего нуждалась в приобретении опыта. И я действительно получила беспорядочный, но все же опыт. Восторг, который я испытывала, исполняя партии, недоступные для меня на сцене Мариинского, не могла испортить даже кричащая безвкусица окружающей обстановки. Я избавилась от той застенчивости и робости, сковывавших меня на сцене Мариинского, где мысль о строгих критиках, следящих за моими ошибками, бросала меня в дрожь. Как бы ни была наивна моя трактовка ролей, я все же добилась явного успеха в создании образов.

Глава 16

«Мятеж» в балете. – Павлова, Фокин и я во главе «революционеров». – Трагическая гибель Сергея Легата. – Ловат Фрейзер

Осень 1905 года, осень, когда была осуществлена попытка революционного переворота, я до сих пор вспоминаю как кошмар. Жестокий октябрьский ветер с моря, холод, слякоть, зловещая тишина. Уже несколько дней не ходили трамваи. Забастовка стремительно охватывала все новые предприятия. С тяжелым сердцем возвращалась я поздно вечером с политического митинга, который мы, артисты, устроили в тот день. Я шла окольным путем, чтобы избежать пикетов. Мои тонкие туфли промокли, ноги онемели от холода, мысли путались. То, что мы, артисты, такие консервативные в душе, настолько преданные двору, скромной частью которого мы себя ощущали, поддались эпидемии митингов и резолюций, казалось мне изменой. Митинги устраивались повсюду; самоуправление, свобода слова, свобода совести, свобода печати – даже школьники принимали подобные резолюции. С полным сознанием дела (хотя у меня есть основания сомневаться в этом) или следуя за несколькими вожаками, наша труппа тоже выдвинула ряд требований и избрала двенадцать делегатов, чтобы вести переговоры. Среди них оказались Фокин, Павлова и я. Нашим председателем был танцовщик кордебалета и одновременно студент университета, человек честный, но ограниченный.

В ту ночь во всем городе погас свет. Я ощупью поднялась по лестнице; наша квартира была, как всегда, освещена керосиновыми лампами. Мама встретила меня довольно агрессивно, она была против моего участия в митинге.

– Не доведут тебя до добра эти митинги, попомни мое слово.

– Дай же ребенку сначала рассказать, что произошло, – вмешался отец, стремившийся примирить нас, дав мне возможность высказаться.

Стараясь по возможности подробно передавать речи ораторов, я объяснила, что было принято решение «поднять уровень искусства на должную высоту».

– Ну и как же вы намерены поднимать его? – задала вопрос мама, сбросив меня с неба на землю.

Во время митинга я сама не могла понять, каким образом выиграет искусство, если мы добьемся самоуправления. Я не только не испытывала полной уверенности в правильности наших мотивов, но всей моей любви к театру, его атмосфере, верности нашему воспитанию была нанесена глубокая рана. Во время митинга у меня возникло ощущение, будто замышляется какое-то святотатство, но дар речи покинул меня. В итоге, проявив малодушие, я подчинилась желаниям остальных. А теперь, словно повторяя заученный урок, я твердила своим домашним, что мы намерены потребовать право на самоуправление, право избрать свой комитет, который станет решать как вопросы творчества, так и вопросы распределения жалованья. Мы намерены покончить с бюрократизмом в организационных делах. Мои слова даже мне самой казались пустыми и бессодержательными.