- Светлана Николаевна, Вы опять где-то витаете? А между прочим, решается Ваша карьера и, возможно, судьба.

- Каким числом писать заявление? - Какое, позвольте полюбопытствовать? - По собственному. Готова подписать допик по соглашению сторон. Просто чтобы вы не беспокоились, что я побегу в трудовую инспекцию и через год поимею Вас… - Ну, не меня, а предприятие. Это во-первых, а во-вторых, уважаемая торопыжка, Ваше предложение поиметь меня, звучит, конечно, заманчиво и где-то даже лестно, но если подумаете как следует в этот раз, не будете принимать поспешное решение и, прежде чем раздавать оплеухи, так сказать, сперва взвесите все как следует, то… Мое лицо вспыхнуло, и дальше я уже даже не вникала в произносимую витиеватую фразу с подковырками и шпильками. Я мгновенно вспомнила и почти слово в слово эту фразу про торопыжку, и осознала, что эта невыносимая сволочь прекрасно помнит и меня, и нашу неловкую ситуацию в учительской, и пощечину. А посему то, что я вынесла за предыдущие недели, вполне могло быть элементарной местью за давнее унижение. И тут Остапа понесло: - Да что тут взвешивать? Да я последние суток дцать своей жизни каждый день собираюсь писать это гребаное заявление! Да я Вас видеть не могу, господин Шереметьев! Всю душу вымотали – то не так, это не эдак, почему система не работает, что за бурду Вы мне принесли, какой идиот пишет эти регламенты… Да с хера ли я должна знать, почему «Володька сбрил усы»! Я в Вашу чертову гениальную голову залезть не могу, а Вы объяснять ничего не изволите, мол, мы сами должны все понимать. Да с Вами же спокойно работать невозможно! Как были двенадцать лет назад избалованным любимчиком, которому все можно и который купался во всеобщем обожании, так и… - я аж руками рот прикрыла, чувствуя, как мучительно краснею под ошарашенными взглядами Нилыча, кадровички и Ляли. А директор… Твою мать, он улыбался! Довольно щурился и улыбался, глядя прямо на меня. Еще и пальцами щелкнул и громко и отчетливо произнес: - Бинго! Так значит все-таки помнишь?