Мариам Ибрагимова

Имам Шамиль

Об авторе романа «Имам Шамиль»

Чуть приметная тропа вьется по голым скалам вверх. По ней идут двое — старец в косматой папахе, черкеске с газырями и с суковатой палкой и девочка лет шести, с живым, подвижным лицом, бровями вразлет и черными косичками.

Это почти шестьдесят лет назад взбираются к разрушенной крепости Мариам, дочь лакца Ибрагима, и ее столетний дедушка Исмаил-Гаджи.

Обитель давней славы и печали манит к себе старого горца холодной тьмой бойниц и пустотой оскаленных развалин; как волчья пасть разинуты когда-то неприступные ворота, крепость давно покинута всеми, лишь стаи залетных птиц изредка ночуют здесь, но дедушка и внучка упрямо идут сюда. Он держит девочку за руку, чтобы не поскользнулась и не упала с крутизны, и говорит, говорит… Память его ясна, речь нетороплива и красочна — и вот уже воображением ребенка далекие воспоминания старца обретают таинственное видение: на зубчатой линии гор под косыми лучами заходящего солнца появляется всадник в черной бурке на белом коне… Он далеко, но Мариам видит на поясе его старинный клинок. В слоновую кость с золотою насечкой оправлена рукоять, вороненую сталь скрывают сафьяновые ножны, на штифте в ажурной оправе окровавленным оком горит рубин, о чем-то грозном гласит строчка арабской вязи. Позади всадника темной тучей движется огромное войско. Это Шамиль, третий имам Дагестана и Чечни, уздень, свободный горец, собрав под зеленое знамя ислама соплеменников, объявил священную войну — газават неверным…

Да, почти шестьдесят лет прошло с той поры, а Мариам Ибрагимова — врач, писательница, поэтесса — все еще как наяву видит себя той девочкой: в кизячном дыму убогой сакли сидит она возле очага и слушает рассказы старого Исмаила-Гаджи. И хотя пока судьбой ей предназначено, повзрослев, лечить больных малярией в забытых аллахом горных аулах, перевязывать раны воинам в кисловодских и махачкалинских госпиталях, проводить бессонные ночи возле постели тифозных больных осенью сорок первого, прикладывать холодную ладонь к разгоряченному лбу бьющегося в безысходной тоске безногого двадцатилетнего солдата в буйнакском доме инвалидов, смотреть в микроскоп в клинической лаборатории, — все равно тот долгий и четкий след, что остался в воображении ребенка после рассказов старого горца, скажет свое слово, и рука потянется к перу…

Желание написать книгу о Шамиле пришло внезапно и с годами не угасло. Легендарный образ свободолюбивого узденя по-прежнему жил в душе. Она видела перед собой то насупленное, то охваченное страстью лицо Шамиля, слышала храп коней и звон клинков в смертельном сражении под Ахульго, яростные крики «Яллах!» и свист пушечных ядер.

В пятнадцать лет (еще до войны!), учась в медицинском техникуме, прочла «Овод», и это обстоятельство в дальнейшем во многом предопределило ее отношение к Шамилю. Поначалу она даже отождествляла этих двух, таких непохожих, борцов за свободу и справедливость.

Но всегда ли был справедлив Шамиль? На этот вопрос будущей писательнице еще предстояло ответить.

И началось хождение по архивам, историческим музеям, библиотекам Махачкалы, Пятигорска, Ессентуков, Кисловодска. Сняв медицинский халат, спешила как на праздник в библиотеку, засиживалась допоздна, а если иногда милостиво оставляли ключ, то и до утренней зари.

Полувековая Кавказская война, борьба кавказских племен с регулярными войсками царского самодержавия во все времена привлекала внимание историков, самый широкий круг лиц. Эпизоды боевых действий, жизнеописания их участников, героизм горцев, героизм русских солдат, сочувствие и к тем, и к другим нашли свое отражение и в произведениях русских классиков, и в военно-историческом повествовании, и в мемуарах. Мариам перечитала множество такой литературы. «Сказание очевидца Шамиля» Гаджи-Али, занимавшего при Шамиле должность секретаря, «Хроника» Мухаммеда Тахира Аль-Карахи, дневники Руновского, материалы, опубликованные в кавказских календарях, в газете «Кавказ», в сборниках сведений о Кавказе, в Актах кавказской археографической комиссии, актовые источники, архивные документы, мемуарная литература…

Великая Отечественная война на время прервала эту работу, пришлось Мариам бросить и мединститут, но с приходом мирных дней жизнь вошла в прежнюю колею. После войны Мариам закончила институт, получила диплом врача и осталась в Кисловодске. Сразу после войны здесь требовалось много врачей, Кисловодск был городом госпиталей. Об этом сейчас напоминают мемориальные доски…

Я иду по улочкам Кисловодска и читаю на старинных зданиях надписи: «Здесь во время войны располагался эвакогоспиталь…» Много таких зданий… А вот и дом Мариам Ибрагимовой. Вернее — часть дома. Гостеприимство хозяйки, царящие здесь тепло, покой и уют заставляют оставить за порогом снедаемую нас суетность. Одна из комнат — гостиная, именуемая саклей, нависает над пенистым горным потоком, что бьется в узкой теснине. Два рукава — Березовка и Ольховка, сливаясь здесь, мчатся дальше, дальше, к прекрасному, необъятному парку с хрустальными родниками и чарующим пением птиц по вечерам…

Вхожу в саклю. Окно открыто. С детства помнится из записок Печорина, что воздух тут чист и свеж, как поцелуй ребенка. Но чудо — заученный школьный штамп-фраза помимо воли приходит на ум в первозданном своем значении, Я глубоко вдыхаю прозрачный свежий воздух — эту диковинную благодать в наш век напористой цивилизации.

Все, что находится в сакле-гостиной, вошло неизгладимо и прочно в духовную сущность живущего здесь человека. Вот на стене — небольшой текинский коврик с кистями по бокам. Возможно, он потерял первоначальные краски, потускнел, возможно, чуть побит молью, но — боже мой! — как повеяло от него древней стариной, какой же чудодейственной силой в один момент он перенес меня в то далекое, невозвратное время — время Лермонтова, Пушкина, Грибоедова. И всего лишь небольшой коврик. Но ему сто пятьдесят лет… А вот картины, писанные маслом. Горные пейзажи, женский портрет, а это?..

В ослепительно-белом наряде из кисеи и кружев молодая девушка, рядом с нею горец в черкеске. В лице и властность, и мольба.

— Это Шамиль и его пленница Анна, дочь армянского купца Улаханова, — объясняет Мариам, прочитав вопрос в моих глазах. — Впоследствии — Шаунат. Она приняла ислам и вышла замуж за Шамиля.

— Откуда эти прекрасные картины? — спросила я и тут же уловила смущение в лице хозяйки. Ответ объяснил ее смущение.

— Это я рисовала…

— Так вы еще и художница! — я не сдержалась от восклицания. — Врач, романист, поэт да еще и художник!

Мариам смеется.

— Не преувеличивайте моих достоинств. Я давно уже не рисую, а эти картины написала, потому что душа требовала…

А вот еще одна картина. Высокая гора, на плоской вершине ее лепятся сакли, а у подножья горы бьются морские волны. Подпись гласит, что это древнее городище Тарки. Я удивлена, я знаю, что над Махачкалой возвышается гора Тарки, но море?..

И мое любопытство вознаграждено пояснением художницы.

Над Махачкалой действительно возвышается гора Таркитау, а на ней — селение Тарки, когда-то древнее городище. В то время Каспийское море плескалось у самой подошвы Таркитау, но потом отступило. На бывшем дне вырос порт Петровск — наша современная Махачкала. В VII веке в городище Тарки поселились хазары-тюрки — народ, принявший иудаизм, и торговый народ — таты, иранского происхождения, тоже исповедующие иудаизм.

Я пристально смотрю на картину. Тарки — высоко-высоко, под самым небом, где парят орлы, где переливаются самоцветами под лучами южного солнца скалы. Не это ли романтическое местечко подарило миру отца и сына Тарковских? Может быть, отвечает мне Мариам, возможно, Тарки — древняя родина Арсения и Андрея. Там жители все — Тарковские…