Тут Анна просыпается. Кто-то трясет ее за плечо. А она все не понимает — сон это еще или уже явь.
— По тебе, хоть весь дом завались! Дрыхнешь, как корова! — дошел наконец до сознания девушки голос ее хозяйки г-жи Руднаи. — Угораздило же меня взять себе в услужение такую непутевую дуру. Вот наказал-то господь! Да приди же ты в себя, — вопила хозяйка, — иди, помогай вещи укладывать!
— Уезжать изволите?
— «Уеззать», «уеззать»! — нарочито плаксивым голосом передразнила ее раздраженная барыня. — Будто ты, балда, и не знаешь? Третью неделю только об этом и толкуем! Пошли! — скомандовала хозяйка и тут же дернула ее назад. — В каком виде, идиотка! Накинь на себя-то хоть что-нибудь.
В передней укладывался в дорогу «господин художник», друг г-жи Руднаи; он доставал из стенного шкафа одежду и охапками швырял ее в огромный саквояж для морских путешествий.
Пока заканчивали поспешные сборы, а затем дожидались машину, барыня наспех, комкая фразы, давала Аннушке последние наставления насчет киоска:
— Наличных денег не держи! Поняла?.. Сигареты, табак, как получишь — сразу же все тащи сюда, на квартиру, Поняла? Открытки и сувениры распродай… В понедельник господин Борбей привезет парфюмерию. Зубные щетки, пасту, эрзац-мыло, дорожный одеколон в малых флаконах — продай, а остальное — тоже сюда… Сюда — поняла? Да смотри мне, не вздумай разбазарить хорошее мыло и дорогой одеколон!.. Выручку — все до последнего филлера — записывай в кассовую книгу. Жалованье за неделю можешь взять, но смотри — чтобы ни на филлер больше. Что в кладовке осталось — можешь есть. Не хватит — купишь на свое жалованье… Поняла? Когда вернусь, смотри, если хоть что-нибудь найду в беспорядке. Поняла?.. Не посчитаюсь ни с твоей крестной, ни с кем. Все запомнила?
— Ага, барыня.
— Не перепутается все это в твоей дурацкой башке?
— Не, барыня.
— «Ага, барыня», «Не, барыня»! Знаю тебя, дуру, завтра же все забудешь… Как ты стоишь? Неужто в тебе ни капельки стыда нет?
Аннушка испуганно запахнула на груди черное, потрепанное пальтишко из грубого сукна, которое она, за неимением халата, наспех накинула поверх сорочки. Когда девушка поднимала чемодан, просторное пальто слегка распахнулось, приоткрыв маленькие и упругие белые грудки. Барыня взглядом оценщика с ног до головы смерила кудлатое, зябко съежившееся существо.
— И попробуй мне шашни с кем-нибудь завести, пока меня здесь не будет! Смотри, только узнаю!..
— Не, барыня.
Вошел «господин художник», сказал что-то по-немецки — зло и нетерпеливо. Хозяйка махнула рукой и, оставив девчонку, ушла со своим другом в соседнюю комнату. А затем пришел шофер, снесли вниз сундуки и чемоданы, и хозяева укатили.
В штабе нилашистов на улице Молнар гул канонады разбудил Яноша Шиманди, еще совсем недавно дамского парикмахера, а теперь командира отделения охранных отрядов[3] партии «Скрещенные стрелы».
Напротив Шиманди на койке поднялся Кумич, его свежеиспеченный «адъютант».
— Палят! — простонал он и забыл закрыть рот. — Слышишь? Вроде и вчера — тоже…
— Палят! — кивнул Шиманди. Он с отвращением крякнул и сплюнул на пол разившую водкой и табаком слюну. От этого ему как будто полегчало; несколько развеялась и сонная одурь. Негнущимися пальцами обеих рук Шиманди принялся изо всех сил скрести в затылке.
— Пользительно для волосяных луковиц, — пояснил он. — А палить — черт с ними, пускай себе палят, или, может, ты уж и в штаны наложил?
— Неужто они так близко?
Шиманди был все еще занят обработкой своих волосяных луковиц. Он только слегка шевельнул плечами и нехотя обронил:
— Близко, старик, близко. Это тебе не в бирюльки играть.
Свежеиспеченный адъютант сполз с кровати. Наклонившись к самому лицу Шиманди, спросил:
— Что же теперь будет-то, Яни, а?
— Что будет? Нужно выстоять! — Шиманди презрительно фыркнул. — Забирайся, старик, обратно в постель и дрыхни! И не бойся ничего на свете! Там, наверху, все продумано. Все, как надо, продумано. К счастью, не такие, как твоя дурацкая башка, головушки вершат там дела. Ты что же думаешь: мы наступали, наступали, а теперь — обратно? Туда — сюда, туда — сюда?.. Ну так вот, скоро будет у нас новое оружие! Оно только еще не совсем готово. Потому — не такое это простое дело. Шутишь — в один миг заморозить на двадцать километров в глубину целый фронт в две тысячи километров! Да так, что если, скажем, птица залетит на эту полосу — тут же бух на землю, будто камень. Понял? А это дело нелегкое — технически надо все подготовить. Тут организация нужна, да еще какая!
Кумич, подобно всем людям с постоянным насморком, слушал его, разинув рот. Однако на лице его не отразилось сколь-нибудь приметной решимости. Шиманди хлопнул его по плечу.
— А струсил — ступай обратно в дворники, собирай медяки! Думаешь, ради себя я тебя сюда позвал? Нашлись бы на твое место десять других! Но уж если добиться хочешь чего-то в жизни, держись! «Стойкость»[4] — таков сейчас наш лозунг. Надо выиграть время, пока новое оружие сорганизуют. И не корчи такую идиотскую рожу, слышишь? А в голове — не забывай, скреби, а то вон у тебя на макушке уже лысина намечается, не дожидайся, пока лоб будет гладким, как зад. Скреби, говорю!.. А выиграть время — это теперь для нас — приказ. «Qui habet tempus, habet vita»[5], — процитировал парикмахер (когда-то он окончил полтора класса гимназии, но в латыни не слишком преуспел). — Это сказал Ганнибал, когда через Альпы переправился… Великий был человечище, полководец. Но Гитлер! Вот о ком еще будет говорить история. Ну и о нас с тобой, конечно. Такие времена, брат, не всякому выпадают на веку!
Разинув рот, Кумич сидел на краю кровати и послушно скреб свои волосяные луковицы.
На улице Эде Паулаи, в длинном, без окон, складском помещении магазина кожевенных изделий грохот канонады разбудил Жужу Вадас. Одного мгновения оказалось достаточно, чтобы девушка начисто стряхнула с себя сон. Миг — и она уже сидела на своем ложе, устроенном на вершине высокой пирамиды из мотков ниток и тюков подкладочных тканей, готовая драться, царапаться, кусаться и лягаться и, конечно, если придется, спасаться бегством.
Так она спала и так просыпалась — вот уже много месяцев кряду. Очень хотелось есть. Вечером Дяпаи не смог принести ей ужин. Между тем принимать пищу в своем убежище Жужа могла только дважды в сутки — утром и вечером. Поэтому сейчас ей страшно хотелось есть — мучительно, до боли.
А за стеной, вдалеке, — да нет, совсем неподалеку! — гремели орудия.
— Магда! — шепнула она пересохшими от волнения губами. — Спишь?.. Не слышишь?
Из другого конца узкого, забитого товаром помещения глухо и сдавленно долетело в ответ:
— Да. Но это же… это не бомбежка! Это… пушки! Понимаешь?!
Затаив дыхание, Жужа невольно считала про себя выстрелы: один, два… одиннадцать… шестнадцать… Великая, ликующая радость охватила ее. А гул в ночи казался совсем близким.
— Здесь они, Магда! Здесь! Недалеко уже, где-нибудь в Кишпеште или Лёринце…[6] Еще один-два дня, а может, только… может, уже…
Жужа готова была закричать от радости, но вдруг вспомнила, с каким трудом засыпала вчера вечером Магдина дочурка — без ужина, без воды, в тяжелом смраде сапожного клея, крахмала, кож.
— Утром скажем Дяпаи, — взволнованно прошептала она. — Не надо нам больше никакой рабочей книжки, не пойдем мы в Буду. Теперь-то мы и здесь выдержим, как-нибудь перетерпим, немного уже осталось… Ты слышишь, Магда?
Не отвечает Магда. Уснула опять? Иль плачет? «Наверняка плачет, — подумала Жужа. — По мужу. Ведь уже две недели не знает о нем ничего». И крикнула в темноту:
— Не плачь, Магда!.. Нельзя падать духом!