По Бодрийяру, “человек расстановки” мыслит мир не как дар, который нужно раскрыть и увековечить, но как нечто приобретенное, как изделие, которое можно и должно калькулировать, трансформировать и контролировать. “Субъект есть порядок, который он вносит в вещи, и в этом порядке не должно быть ничего лишнего, так что человеку остается лишь исчезнуть с рекламной картинки. Его роль играют окружающие его вещи. В доме он создает не убранство, а пространство, и если традиционная обстановка нормально включала в себя фигуру хозяина, которая яснее всего и коннотировалась всей обстановкой, то в “функциональном” пространстве для этой подписи владельца уже нет места” В структурах среды краска подчиняется исчислимому бинарному коду теплого и холодного, задающему комбинаторику оттенков. Яркая краска трансформируется в пастельные тона и выступает “более или менее сложным условием задачи в ряде других, одним из составных элементов общего решения”

Согласно мнению Бодрийяра, “именно в этом состоит ее функциональность, то есть абстрагированность и исчислимость” Поэтому даже традиционные, природные краски и материалы выступают лишь в качестве маркера идеи Природы, или “природности” “Домашнюю среду преобразует не “настоящая” природа, а отпускной быт это симулякр природы, изнанка быта будничного, живущая не природой, а Идеей Природы; по отношению к первичной будничной среде отпуск выступает как модель и проецирует на нее свои краски” Подобное освобождение от “природной символики” намечает переход к полиморфности и снимает оппозицию натурального и синтетического как “оппозицию моральную”

“В чем, собственно, вопрошает Бодрийяр, “неподлинность” бетона по сравнению с камнем?” В этом смысле, разнородные сами по себе краски и материалы в силу своей абстрактности оказываются однородными в качестве знаков культуры и могут образовывать связную интегрированную систему. “Абстрактность делает их подвластными любым сочетаниям” С другой стороны, сущность системы наиболее полно выражается в широком применении стекла.

В стекле — “нулевой степени” материала — сосредоточена, по мнению Бодрийяра, мифологическая “двойственность среды” Стекло означает близость и дистанцию, “прозрачность без проницаемости” благодаря чему оно становится идеальной упаковкой. Посредством прозрачных стен “весь мир вводится в рамки домашнего мирка как зрелище”

При этом человеческое отношение, возникающее в структурах расстановки и среды, также становится “мифологизированным, определяется мерцающим чередованием интимности-дистантности и оказывается подвижно-функциональным” То есть, согласно Бодрийяру, “в любой момент возможным, но субъективно нефиксированным, разные типы отношений должны обладать свободой взаимного обмена” (позднее, такое отношение было осмыслено Бодрийяром как “cool”, или прохладное).

Таким образом, согласно “Системе вещей” функциональная система среды и расстановки представляет собой де- централизированное пространство сообщающихся (сочетающихся, коммуни- цирующих) между собой вещей и цветовых пятен. Такая система за счет нарастающей дифференциации функций осуществляет преобразование глубины в поверхность, жестуальности усилия в жестуальность контроля. Если ранее домашний очаг выполнял функции освещения, обогрева и приготовления пищи, то затем кухонная плита берет на себя их часть и, наконец, возникает многообразие предметов, каждый из которых предназначен для выполнения какой-либо одной операции. То, что в трудовой жестуальности сублимировалось (а значит, символически реализовывалось), сегодня просто вытесняется. Система становится “дискретным полем функциональных ассоциаций” питаемых абстрактной энергией (например, электричеством) и абстрактным мышлением. Символическое измерение этой системы, постулирует Бодрийяр, равно нулю. “Человеческое тело теперь наделяет вещи лишь знаками своего присутствия, а в остальном они функционируют автономно” (По замечанию Бодрийяра, “вещи как бы болеют раком: безудержное размножение в них внеструктурных элементов, сообщающее вещи ее самоуверенность, это ведь своего рода опухоль”.)

Человеку среды и расстановки соответствует, по мысли Бодрийяра, “человек функциональный” у которого “первичнотелесные функции отступают на второй план перед функциями окультуренными” Причем эта “окультуренная” симулятив- ная функциональность, или функциональность “второго плана” означает исключительно приспособленность одной формы к другой, т. е. определяется степенью включенности в абстрактную систему культуры.

Промежуточным выводом, который делает Бодрийяр, является: “если симулякр столь хорошо симулирует реальность, что начинает эффективно ее регулировать, то ведь тогда, по отношению к такому симулякру, уже сам человек становится абстракцией!”

Установки функциональной и вне- функциональной систем являются, согласно Бодрийяру, взаимодополнитель- ными и способствуют интеграции целого; вещь старинная или экзотическая, которая на первый взгляд не вписывается в абстрактно-исчислимое знаковое отношение, также обретает двойственный смысл. Природность вещи в первой ипостаси оборачивается ее историчностью во второй (т. е. подобно тому, как Природа отрицается природностью, так и История отрицается историчностью). Стремление к подлинности, возрождение мифа о первоначале, реставрирование являются, по сути, поисками алиби или инобытия системы.

По Бодрийяру, “чтобы достигнуть равновесия, система распадается на формально противоречивые, а по сути взаимодополнительные члены” И если функциональный предмет является не- бытийностью, то в предмете мифологическом, минимально функциональном и максимально значимом, “символизируется внутренняя трансцендентность реальности”; этот “фантазм сублимированной подлинности” представляет собой регрессивный дискурс, обращенный уже не к другим, а к себе, отсылающий к детству, предкам, природе. “В рамках цивилизации, где синхрония и диахрония стремятся к всеобъемлющему систематическому контролю над действительностью, она образует (как в плане вещей, так и в плане поступков и социальных структур) третье, анахроническое измерение. Свидетельствуя о том, что системность дает осечку, это регрессивное измерение, тем не менее, в этой же самой системе и укрывается, парадоксальным образом позволяя ей функционировать”

Такую общественную систему Бодрийяр определяет как цивилизацию “культурного неоимпериализма”: набор современных форм потребления дополняется набором форм потребления прошлого или географически и исторически отдаленного экзотического. В то же время, по Бодрийяру, каждая вещь имеет две функции, находящихся в обратном соотношении, быть используемой и быть обладаемой. Первая связана “с полем практической тотализа- ции мира субъектом” вторая “со стремлением к абстрактной самототали- зации субъекта вне мира” Серия маргинальных вещей, абстрагированных от своей функции, образует коллекцию', вещи, ее составляющие, оказываются “равноценными в плане обладания, то есть страсти к абстракции” Предлагаемая Бодрийяром трактовка коллекционирования весьма широка и, наряду с традиционным пониманием, включает: обладание пространством (“автомобиль пожирает километры”), временем (часы), разведение домашних животных, любовное обладание, науку как коллекцию фактов и знаний, и, наконец, то, что “человек всегда коллекционирует сам себя” “Коллекция может служить нам моделью обладания” и выступает “как мощный компенсаторный фактор в критические фазы сексуальной революции” В силу этого вещи получают всю ту нагрузку, которую не удалось реализовать с людьми. В пределе, коллекция может возникнуть из деструктурируемой вещи, в результате своеобразной перверсии.

Иллюстрируя это, Бодрийяр приводит пример из фильма Ж .-Л. Годара “Презрение” где на фоне “обнаженной натуры” разворачивается следующий диалог:

Ты любишь мои ступни? спрашивает она...

Да, люблю.

Ты любишь мои ноги?

Да.

А мои бедра?

Да, говорит он опять, я их люблю. (И так далее снизу вверх, вплоть до волос.)